Весь халат, ноги и косынка были измазаны клеем — а он был какой-то химический, засыхал быстро и не оттирался. Она же не расстроилась, махнула рукой:
— Темнеет уже! Потом!
И снова взобралась на стул и табурет.
Через полтора часа они обклеили всю комнату, и оставалось лишь обрезать кромку у потолка. Кирилл проголодался, жизнь по расписанию брала свое, и теперь, как часто бывало, он вспоминал время от времени когда-то недоеденный обед или просто вкусную пищу. И вспомнил, что в гриль-баре сегодня недоел курицу, поскольку надо было внезапно уйти от бумажно-временной соседки. А между тем курица была вкусная!
— Возьми в сумке опасную бритву, — приказала она.
— Сейчас бы не бриться, а закусить! — помечтал он. — У тебя в сумке сухарика не завалялось?
— Отлично! — засмеялась она. — У тебя естественные желания… Мне сегодня есть нельзя, а тебе что-нибудь найдем.
— Диета? — спросил он.
— Увы — нет! — вздохнула она (опять промах!). — Запретили есть. А вообще я люблю поесть!
— А мне — не запретили, — вздохнул он.
К одиннадцати часам комната сияла, и простенькие обои смотрелись строго и аккуратно. Будущая жена Кирилла домывала пол, а он, босой, стоял на чистом, курил и читал старые газеты, когда в дверь постучали. Она выскочила в коридор с половой тряпкой, и оттуда донеслось банальное девичье шушуканье. Во всем этом он уловил призрачное ощущение семьи, может быть, какой-то отзвук подобной будущей картины, очень бытовой, но естественной и приятной. Как будто они живут в гарнизонном офицерском общежитии, он пришел со службы, закурил, взял газету и ждет, когда жена домоет пол и соберет ужин…
Внезапно он поймал себя на том, что вот уже часа два, как ни разу не вспомнил их недавний поход к старику художнику! Буря чувств и страстей бесследно пропала вместе с притягательным и отвратительным пороком, который Кирилл узрел в мастерской. Там была другая! А эта, с половой тряпкой в руках, измазанная клеем, и есть его будущая жена…
Ему стало отчего-то грустно. Жаль было расставаться с той, другой, порочной и целомудренной, бессовестно-обнаженной перед стариком, перед его блудливым и вместе с тем мудрым глазом. И одновременно влекущей к себе с такой силой и страстью, что Кирилл готов был разгромить мастерскую и посрамить ее!
Эта, шушукающаяся за дверью, была мила, обаятельна, но… не порочна. С этой хотелось ходить босиком по свежевымытому полу, курить, читать газеты и ждать ужина…
Она заглянула со своим восторженно-деловым видом:
— Сейчас мы идем на реку купаться!
«А ужин?» — чуть не спросил он.
— Пока я домываю, девчонки сообразят что-нибудь поесть, — она угадала мысли. — Ты можешь одеваться!
Кормили Кирилла три ее подружки — рослые, приятные девушки, подставляли ему бутерброды с маслом и консервированной килькой, кусочки мороженой ливерной колбасы, кабачковую икру, зеленый горошек; он молотил все подряд, и она сидела напротив и смотрела. И ей было приятно, как он хорошо ест. Сама же и чаю не попила, вдруг заторопила:
— Все! Уходим! Пока вода теплая!
К реке они шли переулками, мимо старых деревянных домов, которые в темноте все казались пустыми. На пути им неожиданно встретилась ее знакомая — рыжеволосая, яркая девушка. Они обнялись, защебетали — очень долго не виделись! Полтора года!
— Пойдем с нами! — захлебывалась от радости будущая жена. — Ночью вода теплая! И никого-никого нет!
Приводились какие-то причины, одна из них — нет купальника, но рыжей так и не удалось отвязаться. Они сбежали по травянистому берегу к воде, над которым белел широкий деревянный помост с лесенками и скамейками, поспорили, откуда лучше заходить, и решили все-таки купаться цивилизованно. Неподалеку от помоста чернел горбатый пешеходный мост, а на противоположной стороне реки, подсвеченная снизу прожекторами, стояла белая пятикупольная церковь с золотыми крестами. Ее отражение лежало на воде покойно, как в темном, старом зеркале.
Девушки начали раздеваться, а она склонилась к уху Кирилла и прошептала:
— Купание нудистское… Тебя это не смутит?
И не дождавшись ответа, упорхнула к девичьей скамейке. Кирилл поставил сумку (ее велено было взять с собой), хмыкнул с ощущением удовольствия и стал снимать мундир. Нет, та, другая, была здесь, с ним, и только сейчас вновь обнажила свой порок. Он не смутился, однако не хотел быть нудистом принципиально, ибо обнажение второй половины человечества воспринималось им как некое олицетворение природной красоты, гармонии и изящества, но если в женской компании оказался бы голый мужик, то все бы рухнуло, обезобразилось и ничего, кроме омерзения, не вызвало бы. Он выждал, когда девушки отплывут, размялся и наудачу нырнул головой вниз. В полной темноте он шел ко дну и не мог его достать. Казалось, прошло много времени, и закрытые глаза наливались кровью от недостатка кислорода — дна не было! Либо оно растворилось во мраке черной воды. Кирилл вынырнул и поплыл к девушкам. Их ненамокшие волосы (спускались по лесенкам) плавали на воде и в отблесках света с другого берега отливали одинаковым зеленовато-золотистым цветом…
Он понял, что потерял ее! Все четверо в ночных сумерках на реке были похожи, и даже та, рыжая, была неузнаваема…
А он плыл, чтобы, оказавшись с ней рядом, найти под водой руку и незаметно отвести ее от подруг.
— Посмотрите, кто к нам плывет! — воскликнула одна из девушек, вполне возможно, и она. — Это же мужчина!
— Мужчина! Мужчина! — с притворной угрозой заговорили остальные.
— Я — водяной! — крикнул Кирилл. — Я ваш царь! И повелитель!
— Это не водяной, это мужчина! Это не царь! — наперебой загомонили девушки. — Как он посмел войти в воду, когда настал наш час!
— Молчать! — рявкнул по-царски Кирилл. — Ракам скормлю! Хвосты отрежу! Из ваших зеленых косм веревок навью!
— Нахал! Как он смеет? Выдает себя за царя! А сам обыкновенный мужчина! Что сделаем с ним, русалочки?
— Крови хочется!
— Нет, я возьму его в мужья! — воскликнула одна, и Кириллу почудилось — она! Он метнулся к ней и вдруг близко увидел лицо — рыжая!
— Топи его! — крикнула рыжая. — Мужа хочу! Топи!
И остальные набросились на Кирилла со всех сторон, обвили ногами, уцепились руками за шею, за голову… и стали топить!
Он сопротивлялся вначале для игры и даже поддавался множеству насевших на него тел, и ощущал кожей холодные, не будоражащие сознание обнаженные груди, знобящие, крепкие бедра — где-то среди всего этого волнующего кольца были ее груди, ее бедра… Он барахтался, отбивался руками; они же, не стыдясь и не опасаясь его блудливых рук, не отпускали, погрузив с головой свою жертву.
Через полминуты он понял, что не вырваться и что это игра, потерявшая свой смысл, еще миг, и он хлебнет воды! Глаза полезли из орбит, тело и руки потеряли всякую чувствительность, и ничто, кроме жажды жить, не трогало сознание. В мозгу же застряло единственное слово — «жалко» — невесть чего и почему…
А они визжали и смеялись над его головой. И топили…
Неожиданно это «жалко» вылетело из головы, и на его месте горячим шкворнем впилась в мозг единственная мысль — утоплю! утяну за собой! И обратившись в тяжелый камень, он сам пошел ко дну. Руки и ноги вмиг разжались, и Кирилл, освобожденный от пут, еще какое-то время шел вниз и ступил на дно! Резко оттолкнувшись, он вылетел из воды — девушки с визгом расплывались в разные стороны. Ни острить, ни шутить он не мог, и чтобы как-то взбодрить себя, он перевернулся на спину, сделал несколько глубоких вдохов и поднял руки к тусклым, городским звездам.
— Гори, гори, моя звезда, — фальшиво спел он. — Звезда любви… приветная!
— Ты у меня одна заветная! — отозвался узнаваемый Ее голос. — Другой не будет никогда!
Она подплыла к нему, а точнее, под него, взяла его под мышки, как изображают на плакатах по спасению утопающих, и потянула к берегу. Девушки оставались посередине реки и, похоже, начали играть в догонялки. Она же трелевала его к берегу, и Кириллу ничего не оставалось, как повиноваться ее рукам и петь. Он не мог сейчас признаться, что ему было плохо, что его и в самом деле чуть не утопили. Стыдно признаться! Пусть она думает, что у него просто лирическое настроение от тихо мерцающих звезд…