— Ну когда мы уже с тобой сядем спокойно, и ты мне споешь…
А мне только того и надо.
— Да я, — говорю, — пожалуйста… Хоть сейчас!
Он смеется:
— Нет, Юлочка, сейчас некогда, а вот потом как-нибудь…
И действительно — уставал он страшно, спал урывками… Все время оперировал.
Вообще, время было тяжелое, трудное. И он меня все уговаривал, чтобы я маме написала. Не требовал, а именно уговаривал: «Ну что, ты маме не надумала написать? Нет?.. Жаль, очень жаль… Она ведь там переживает за тебя…».
У меня был хороший, каллиграфический почерк, и вот я навострилась писать раненым солдатикам письма. Сама их потом треугольниками и складывала. А однажды не выдержала и написала дедушке в Новосибирск, похвасталась, что служу санитаркой в госпитале, помогаю Родине бить врага… Через несколько дней пришла телеграмма от мамы: «Срочно приезжай, папа прислал вызов из Магадана».
Делать нечего, обнялись мы с Валентином Феликсовичем на прощанье, я ему говорю:
— Вы только не забывайте меня никогда, пожалуйста.
А он отвечает:
— Ну что ты, Юлочка… как же я тебя забуду, милая… И ты меня не забывай!
При этом у него глаза такие печальные стали, он поцеловал мою голову и говорит:
— Я так мало уделял внимания своей дочке, больше сыновьям… И когда я взял впервые твою ладошку в свою руку, то почувствовал, что Господь послал мне ангела.
Я прижалась к нему и стала бормотать, что уже не могу жить без него. А он говорит:
— У тебя есть родные! Папа, мама, дедушка, бабушка… они тебя очень любят. Ради них ты должна вернуться.
На том и простились, и отправилась я домой, в Новосибирск.
Потом мы собрали вещи и всей семьей поплыли в Магадан. Корабль назывался «Джурма», как сейчас помню. Наверху, на палубе, — «вольноопределяющиеся», а в трюмах — ссыльные и осужденные… Страшное дело… Мы с братом заглянули раз внутрь, когда баланду заключенным передавали… Так — две доски опускали в трюм и по ним спускали выварку с пойлом… Едой это и назвать трудно, так… баланда: вода, перловки маленько… и все. Так вот, заключенные там, в трюме, я это сама видела — не сидели, нет… они, вы понимаете, стояли плечом к плечу… Я эту картину на всю жизнь запомнила: валит пар из трюма, а там, в глубине, — люди… стоят и раскачиваются… Вот как пароход переваливается на волнах, так и они… из стороны в сторону… Молча.
Ночью видела, как людей умерших за борт выбрасывают. За руки, за ноги возьмут, раскачают и — только плеск. Страшное время… А еще паренек один, кажется, тоже из ссыльных… как-то он на палубу выбрался… Потом говорили — сбежать хотел, затеряться среди «вольных». Но его заметили и, представляете, на наших глазах из станкового пулемета расстреляли… И люди ведь на палубе были, а «тем» все равно… Но не убили, а только ранили. Тогда он сам дотащился до перил, перевесился и — в воду. И мы, дети, все это видели…
Ну ладно. Приплыли в бухту Нагаева. Папа нас с машиной встретил, и вот мы поехали в Магадан. Едем, а вдоль дороги тянется бесконечная вереница несчастных каторжан, и все вперемешку: женщины, старики… дети даже были, я помню… А женщины… я обратила внимание… некоторые — в платьицах ситцевых, а ведь это север, и уже к осени дело…
Папа мне в машине дал плитку шоколада голландского, а я, знаете, попросила притормозить, выскочила и сунула крайнему кому-то из колонны эту плитку шоколада. Охранник дернулся, но они — несчастные — уже знали, как поступать в таких случаях, — быстро передали по рукам эту плитку и — как не бывало, а я в машину вернулась, и мы дальше поехали.
А потом еще страшнее было… Вот вы послушайте, я это своими глазами видела. Подъехали мы к какому-то лагерю, остановились… А туда как раз подвели группу заключенных, и вот — выходит, я так поняла, что начальник лагеря… с автоматом наперевес и давай с главным конвойным ругаться: что ты, мол, мне столько народу привел?! Куда столько?.. Да пошел ты… Столько-то возьму, а остальных мне не надо, — и представляете, так отделил людей «на глаз», автомат скинул и — очередью всех уложил… Как ни в чем не бывало, вы понимаете… А потом говорит охранникам: «Наведите тут порядок» — мол, трупы уберите, — развернулся и пошел… Вот такие вещи творились… А отец… что отец? Побелел как мел и говорит шоферу: «Давай гони быстрее…».
Но потом я уже таких ужасов не видела. Поселились мы в хорошем особняке… Кушали хорошо… Я когда начинала там иногда капризничать насчет еды, отец меня осаживал: «Знаешь… тут многие о такой еде и мечтать не смеют…».
Еще, помню, был случай… У отца в конторе наблюдала я как-то за Гараевым — был такой видный деятель НКВД, помощник Берии… Все ходил, пистолетом поигрывал… И вот отцу пришла как-то открытка от тети, а она немка «природная» была и по-русски писала не очень грамотно… И вот этот Гараев подошел, открытку прочитал бесцеремонно, взял там красным карандашом ошибки кой-какие поисправлял и говорит: