Но тут зажегся свет, мгновенно заиграла, взвилась прерванная на полуноте музыка, раздался возглас единодушного ликования и… все было кончено.
Я плакал, не замечая слез, и быстро шел, почти бежал вверх по лестнице, не понимая толком, что со мной происходит. Но как же мне было светло, как чисто и легко на душе!.. И только девчонка, по-детски прихорошившаяся и спешащая из корпуса вниз — к свету, музыке, счастью, — испуганно отшатнулась, встретив меня, и изумленно и расстроенно воскликнула:
— Димка, ты чего?!
* * *
С тех пор прошло много лет, и лишь совсем недавно я узнал, что урочище, в котором располагался наш лагерь, с давних пор называется Сотера. Существует много разных мнений по поводу такого названия: кто говорит, что там было поселение, кто — одноименный монастырь или храм, разрушенный в древности турками… Вряд ли мы когда-нибудь узнаем истину Но ясно только одно: в переводе с греческого слово «Сотер» означает Спаситель…
ПЕРВЫЙ КРЕСТ
Что я тогда знал о Боге… Может быть, больше, чем сейчас, но церковного измерения этого понимания не было… Было пионерское некрещеное детство, в меру беззаботное, в меру скучное, в меру томительное от множества растворенных в воздухе сложных вопросов…
Я не помню, в первый ли это раз я попал в пионерский лагерь… но, во всяком случае, один из первых — это точно. Помню, конечно, и радость солнца, воздуха, света… и восторг купания в море… но помню и «трудовые десанты», обескураживающие порой поставленными задачами. Например, в сосновом лесу на территории лагеря мы должны были собирать шишки в кучу… И утомительно нуднейшие и бессмысленнейшие построения — «линейки» на солнцепеке, когда ребята один за другим хлопались в обморок на глазах у всех и вожатые их заботливо оттаскивали в сторону, но линейка, что называется, «держала удар», стоически, «не моргнув», продолжалась, и звучали какие-то бравурно-бредовые речи…
А еще… была у нас в лагере общая любимица — приблудившаяся собака. Ей было «по барабану», что там надо изображать на плацу, и когда эхо отбивало восторженные выкрики главной пионервожатой (или кто там эти выкрики производил, я уж не помню), любимица наша — Герда принимала это эхо за лай и ответственно подхватывала ко всеобщему удовольствию и, ничуть не стесняясь, выбегала на серый и точно заколдованно-заговоренный пустой четырехугольник раскаленного асфальта, окруженный плотными рядами согнанных и тесно притертых плечом к плечу пионеров. Именно радостно нам было, что она вот так — поперек, и ничего ведь ты с ней не поделаешь — и из пионеров не исключишь, и родителям не пожалуешься… собака, что тут скажешь.
Естественно, ее подкармливали и закармливали даже пионерскими лагерными обедами и ужинами, а она и не против была и радостно вздымала хвостом пыль и, наверное, думала на своем собачьем: вот ведь мне подфартило нежданно-негаданно… Все-таки дети — это люди!
Но счастье недолго длилось… Я сейчас, хоть и понимаю отчасти логику начальницы лагеря, что, мол, дети… сотни детей… и она за них отвечает, а тут какая-то собака, и, скорее всего, без прививок… ну совершенно залетная и бродячая собака… и эта любовь к ней всего лагеря повальная и… наверное, необъяснимая, непостижимая для строгой тети-моти… И все-таки я не могу понять: как она — женщина… наверное, мать… как она смогла додуматься до такого…
Словом, директор этого лагеря приказала завхозу эту Герду, любимицу нашу, убить. И этот жлоб не долго думая — всего-то делов — зарубил ее штыковой лопатой и выбросил на мусорную кучу за хоздвором. Вот такая проза советской действительности, а может, действительности вообще…