Россия никогда не будет тем, чем она была прежде, но память о прошлом, бережно хранимая поколениями русских людей, как за границей, так и здесь, на родине, — эта память может и должна обогатить нашу жизнь, сделать ее более осмысленной и глубокой. И конечно, эта новая жизнь, в полном значении этого слова русская, невозможна без духовного единства, к которому нас призывает Господь и отказываться от которого нас заставляет только собственная слепота и болезненное недоверие друг к другу.
Однажды в церковном дворе мы беседовали с женщиной-эмигранткой. Она с болью сетовала на то, что не все православные на Западе принимают идею объединения с РПЦ, относятся к Русской Церкви с недоверием… Мы долго с ней говорили о том, что недоверие к некоторым формам и методам организации церковной жизни вовсе не препятствует любви и приятию Русской Церкви как таковой, что Русская Церковь в ее ментальном, душевно-культурном, если можно так сказать, обрамлении должна быть ближе русскому человеку, чем, скажем, Константинопольская… Мы долго с ней говорили о необходимости доверия и любви, женщина все думала, сомневалась… И тут невесть откуда появился черный котенок, который стал резвиться у наших ног. «Я поняла!» — вдруг воскликнула женщина. «Это все равно как… — она кивнула на котенка, — вот можно подумать, что он черный, а можно подумать, что котенок. Одно второго не отменяет, но второе все же важнее…»
ВАЛЬС № 7
Как-то все это странно. Я живу в мире, которого нет. В царстве черепичных крыш, сонных пыльных улочек, облупленных ветхих фасадов, кряжистых акаций и настоянной на вечности тишины. Я живу в мире, поверх которого построен новый, но, кажется, снова не самый удачный мир.
Когда я вспоминаю свой «старый город», где провел детство, то остро чувствую, что жил в атмосфере дореволюционной России, в той атмосфере, которая чудесным образом сохраняла образ милой и безвозвратно ушедшей жизни. И этот духовный образ воспитывал и питал меня — как я понимаю теперь — больше и действеннее, чем вся идеологическая система тогдашнего СССР.
Я перехожу по «зебре» через шумную проезжую часть и отчетливо вижу старые домишки, тесные улочки, которые были на этом месте лет тридцать назад. Из мини-маркета, о чем-то оживленно беседуя, выходят люди, я смотрю на них, а вижу тихий скверик с опустевшей церквушкой, софорами и могучим вязом. Там мне хорошо висеть на ветке, зацепившись ногами и руками, и в перевернутом моем мире нет кроссоверов и мини-маркетов, оживленных покупателей и продавцов… Там даже цвета другие, не такие пестрые и кричащие, а приглушенные, тихие, что ли. А в школьном дворе, метрах в пяти от входа, чуть левее от «большака»[47], выступает из земли могильная плита, и мы бегаем по ней на переменке, вот только «резкости» не хватает, чтобы прочесть то, что не успел или не захотел тогда… Она мне даже приснилась однажды — эта плита, но это уже как бы не взаправду, и все же… На плите были золотыми буквами начертаны фамилия и имя человека и еще что-то: краткое описание события, которое связывало этого человека с императором Александром I. Что? Какое событие? — я ничего не запомнил, но на следующий день пошел в тот самый двор, где бегал лет тридцать назад, и принялся бродить раздумчиво, кружить по асфальту над тем местом, где лежит до сих пор в моей памяти плита, но надпись на которой я из-за детской своей бестолковости уже никогда не смогу прочитать.
Я прохожу мимо современных элитных коттеджей, смотрю на них, а вижу старые одноэтажные домишки, облупленные карнизы, окошки, между створками которых пушится сугробами вата, мерцают елочные игрушки, рассыпаны блестки и разноцветное стекло — вечное напоминание о Новом годе…
Я смотрю на крыши, крытые зеленым турецким «профилем», а вижу выпуклую черепицу средневекового образца, о которой и в моей уже памяти никто не знал — когда и где ее сделали. Она охристого цвета, вся обросшая мхом, поколения которого, отмирая, врастают в обожженную глину и оставляют темные, несмываемые дождями пятна.
А там, где наспех выгнана стеклянно-бетонная коробка с надписью «Аренда», в моей памяти уютно дымятся кирпичные трубы, и происходит по весне какое-то непостижимо радостное таяние гигантских сосулек на низких застрехах[48], и солнышко играет, и журчат ручейки в буром от прогоревшей угольной пыли снегу. И воробьи посдурели от счастья и верещат оголтело, барахтаясь в ледяных лужицах.