Блюдце вдруг «ожило» под нашими пальцами и буквально стало носиться по столу, крутясь, указывая стрелкой на буквы и отвечая на наши вопросы, которые мы по очереди задавали вслух. Причем отвечало оно не какими-то там «да» или «нет», а довольно сложными, пространными предложениями, и с такой скоростью, что буквально летало под нашими пальцами. И поверьте, я нисколько не преувеличиваю. Всем нам в тот момент было очевидно, что с нами общается реальная, разумная сила, которую мы только наивно считали «духом» того или иного деятеля.
И лишь один-единственный пункт заставил меня тогда смутиться, а позже задуматься. Благочестивые вроде бы персонажи, например царь Федор Иоаннович, Чехов или Достоевский, начинали вдруг ни с того ни с сего ругаться трехэтажным сапожницким матом…
Ох, беда, беда… Что у нас было тогда в голове?.. О чем мы думали?!..
Эти случаи породили во мне смутное подозрение, что в своих поисках «чего-то большего» я блуждаю в потемках. Но выхода из этих потемок я не видел. Примечательно, что я уже читал литературу по китайской, индийской философии, но почему-то мне не приходила в голову простая мысль — начать с Библии. Почему? Все, что угодно, любые пути, казалось, открывались передо мной, манили к себе, но только не родное Православие. Его точно не существовало вовсе, как будто в моем сознании была стерта или потеряна сама возможность интереса к нему.
Правда, в моей семье все были некрещеные, но ведь и спиритов или гипнотизеров в ней тоже не было…
Причина такого равнодушия, мне кажется, кроется вот в чем. Церковь Православная хотя и была чем-то совершенно неизвестным, но в то же время как будто своим, привычным, как бывает привычным старик, которого видишь каждый день сидящим на лавочке и который, кажется, в силу самой своей обыденности просто не может быть интересен. Загадка, тайна, великая истина должны были храниться где-нибудь за семью печатями, за тридевять земель, в тридесятом царстве, куда нужно добираться сломя голову, если не в буквальном, то в фигуральном смысле.
И все же я принял крещение. Но принял почти бессознательно, ничего по существу не поменяв в себе, почти «на всякий случай», как, к сожалению, принимают его многие и сейчас.
Мне уже было восемнадцать лет, и какая-то болезненная расхлябанность, непонимание, к чему стремиться, чего искать и как жить, мотали меня из стороны в сторону. Однажды я познакомился, почти случайно, с пожилой, простоватой, но добродушной женщиной из самых дальних, архангельских краев. Она позвала меня в гости, и я не раздумывая согласился. Мне так были нужны перемены, но если во внутренней жизни я совершенно не знал, как их организовать, то во внешней это было довольно просто. И я уехал.
Правда, через пару месяцев мне пришлось возвращаться за какими-то документами, и вот в поезде произошло событие, о глубине и важности которого я тогда и не подумал.
В соседнем плацкартном купе ехала на гастроли в Крым какая-то разбитная рок-компания. Ребята были, что называется, «ништяковые», я быстро с ними сошелся, тут же мы стали энергично выпивать, орать под гитару песни, возмущая благочестивую публику, болтать без умолку…
И вот с одним из этих парняг мы вышли покурить в тамбур. Под грохот колес я стал ему рассказывать о своем северном житье-бытье, о чудаковатостях хозяйки, о том, например, как она на днях стала варить в котле какую-то козлячью шкуру…
— Постой, постой, — остановил меня мой приятель, — да она, должно быть, ведьма!
— Да ну тебя, — отмахнулся я.
— Да ты не нукай, я тебе говорю… Ну, по крайней мере хоть молитву читай… «Отче наш», например.