В тот самый момент, когда я бросал под ноги Зюганичева крылышко куропатки, прогоревший в нескольких местах, угрюмый конферансье Зюганичев встал в стойку на авансцене рядом в постаментом для гроба вождя. Он широко расставил ноги и сцепил руки под животом. Президсльцин взглянул на него исподлобья. Встал с рюмкой в кулаке. Какойто протоеврей поддержал его под локоть.
- Ну, так сказать, помянем аксакала минутой молчания, - пробасил Президельцин.
- Минуточку, гос-товариши, минуточку, - успокоил уже встающих гостей Зюганичев, - присядемте.
Вот оно, победное мгновение, Зюганичев торжествовал и ликовал.
Он сделал шаг в сторону дверей и вывел за руку Владимира Ильича Ленина, живого и невредимого, подтолкнул его к публике.
- Позвольте представить: Кандид... Кандидата Президенты России на следующих выборах, честь и совесть нашей эпохи, любимец публики - Ленин! Поприветствуем, товарищи!
Все товарищи в.скочили и рьяно зааплодировали, восклицая:
- Мир народам!
- Земля крестьянам!
- Бордели неимущим!
- Да здравствует Ленин!
- Ленин жил, Ленин жил, Ленин в органах служил!
- Хлева и зрелищ!
- "Пицца-Хат", "Птииа-МХАТ"...
- Первого адвоката человечества - Иуду, в президенты!
Червячок злорадства и высокомерия прополз через Зюганичева и внедрился в Каликина. Он сдвинул на затылок ленинское кепи и зацепился большими пальцами за проймища собственной жилетки. Стал раскланиваться. Вдруг звериное рычание переросло крики толпы и все замолкло вмиг, словно люди увидели извержение Везувия. Это Президельцин лез на сцену через стол в неудержимом порыве сопротивления столь вероломному обману.
- Не дам, не бывать, танки сюда! Я буду разговаривать только с танка! кричал он, срывая горло, обиженный и оскорбленный. - С вами по-человечески нельзя!
Я в это время как раз звонил своему африканскому коллеге, который, услышав рычание Президельцина, спросил меня, не путешествую ли я по сафари в окружении львиной семьи. Я сказал, что я путешествую по Евразии в окружении бурых медведей, что несколько успокоило коллегу, потому что медведей он никогда не видел. В это время Президельцин, выкрикивая одну только фразу: "Не отдам!", пытался расцарапать физиономию Каликина, прячущегося за широкие плечи Зюганичева. Словом, кавардак на сцене был неприятен во всех отношениях, так как перерос границы трагифарса. Каликин выкрикивал что-то вроде "Помогите!", с трудом увертываясь от разъяренного демократа.
Неловко оступившись, Президельцин наступил на брошенное мной крылышко, поскользнулся и со всего маху грохнулся на каменный пол заведения. Это малое сотрясение мозгов Президельцина произвело странную штуку: он сел, выпрямился и тихим голосом сказал:
- Или ты, крокодил, его положишь обратно в гроб, или я тебя лишу пропуска в вечность.
- Да что вы так разволновались, - попытался отшутиться Зюганичев, - да вы посмотрите на него, он же года не проживет...
- Я, понимаешь ли, сказал, - отрезал Президельцин.
- Подумать можно? - спросил Зюганичев, никак не ожидавший такого поворота.
Он знал, что ХОЗУ Президента уже отпечатало несколько именных пропусков в вечность, предназначенных, в основном, первым и вторым лицам государства, но только сейчас он осознал, что первым лицам фракций Госдумы пропуска тоже были подготовлены. Он быстро проворачивал в мозгу варианты, представлял всю ту божественную жизнь, которая ему предстояла за озоновой дырой, потом резко повернулся и сказал Каликину:
- Надо лечь!
Тот еще вяло бросал в молчаливо наблюдавшую за ходом сюжета толпу оправдания, вроде: "Я не Ленин, я - Каликин", но Президельцин ему отвечал: "Знаем мы вас, Владимир Ильич. Вы кем хочешь назоветесь, лишь бы в гроб нс ложиться! Ишь раскарячился". Двое бравых солдатиков подхватили тело Каликина и положили его на место, еще теплое после похорон настоящего Ленина.
Утром следующего дня, обнаружив, что на полу полно воды, льющейся из ниоткуда, позвав домового и нс получив ответа, я понял, что пора ехать. Но куда ехать? По счастью, был со мной рядом мой старый глобус, я раскрутил его, отчего он упал и разбился, но я собрал его, зажмурился и наугад воткнул в него иголку. Игла засела в Италии, слегка поцарапав при этом Францию. Я пригляделся: острие иглы оказалось в провинции Ломбардия, прямо в городе Варезе.
Через несколько часов все секретные агенты уже транспортировал ись разными средствами передвижения в эту маленькую дыру, оставленную на глобусе моей булавкой.
В двухэтажном купе поезда я вспоминал о вонючих носках одного из оппонентов на суде по делу КПСС. В перерыве заседания я подошел к нему и спросил, отчего он столь не уважает судебное присутствие. Он мне ответил невероятное: он сказал, что так он ближе к народу и, приди он в суд в галстуке, а не в рваных штанах, народ бы его не понял. Массовка, которую он привел с собой в суд, была такой же. Так вот, задача моей службы, открыть народу глаза на то, кто его лидеры и какие у них носки.
В человеке все должно быть эстетичным, даже не новая, но ухоженная шляпа. А когда научатся разбираться, что по делам судят о человеке, а не по носкам, тогда пусть и кратствует демо. Парадокс. У одной старухи, скандировавшей в зале суда в адрес представителей Министерства: "Расстрелять, расстрелять", погиб в дни октябрьских событий сын. Она разуверилась в Боге, но не в идоле в грязных носках. А разуверение в Боге и перенесение своих надежд на человеческую личность - есть демонизм. И человечество его постигло уже несколько раз за историю. Еще Крещатик помнит, как по нему волоком спускали к Славутичу каменных скифских баб и топили их в бурлящих водах славянской реки, омывшей тысячи голов новых христиан. В нашем веке идолов топили многажды. И в двадцать девятом, и в тридцать третьем, и в семьдесят третьем... Но если они еще раз придут к власти, они обязательно назовут это демократией.
В обнимку с моей новой спутницей, являвшейся по совместительству связной, мы завалились в маленькую частную гостиницу, на которой был вывешен зеленый транспарант с надписью: "Съезд писателей-гуманистов".
На стойке ресепшена валялись напечатанные брошюрки первой предварительной пресс-конференции, на которую я, из-за остановки во Франции, опоздал. Я наугад открыл одну книжицу и обнаружил цитаты из собственного интервью, взятого у меня по интернету, пока я ехал в поезде.
Ты, голубушка, про это
Больше мне не суесловь.
В картотеке интернета
Поищи мою любовь,
- хотел я сказать...
Журналист: Послушать вас, вы вообще ненавидите журналистов.
Я: Не только не ненавижу, но даже не сужу, затем, что к ним принадлежу. Думаю, двадцать шесть романов и повестей, мною написанных и изданных, тому порукой. Другое дело, что в большинстве их я пишу сатиру, но тут уж не взыщите, а лучше помилосердствуйте.
Журналист: А это правда, что про каждую вашу должность вы пишете сатирическую повесть, высмеивая своих сослуживцев и начальников?
Я: Отчасти. Я вспоминаю нелепости и укладываю их на лист бумаги, но, во-первых, не обижаюсь, когда они делают то же самое, во-вторых, не обижаю их, а в-третьих, читаю им свои книги. Но о ...........[место сдается (250 у. е.)] я писать не буду, не надейтесь. Во-первых, он даже не ...........[место сдается (250 у. е.)], во-вторых, он так и не стал личностью, а в-третьих, "Крошка Цахес" уже написан.
Журналист: Так для чего все-таки нам нужна вверенная вам служба.
Что она полезного принесет человечеству?
Я: Усилит слышность. Обеспечит свободу не слова, а после сказанного слова. Вы же понимаете, что и демократию приходится насаждать насильно, как картофель при Екатерине. Но не огорчайтесь, Ельцин ведь наверняка считает себя цивилизованным правителем. К тому же мятежников не придумал мэр Парижа, они были всегда. Просто побеждать стали только в то время, когда председатели партий стали пыжиться от сознания собственной цивилизованности.
Умей поставить в радостной надежде