Казалось, от острой боли нет спасения. Два солдата склонились над ним и, не обращая внимания на ранение, колотили дубинами по голове. Затем окровавленному Харасанову одели наручники и выволокли из камеры.
Х. Загубленная душа
Сознание возвратилось. Вейсгейм открыл глаза. Все те же испещренные матерщиной стены, тусклый свет, цементный пол. Нар в камере не было. Он лежал на блестящем, отшлифованном неизвестными мучениками, бетоне.
Тошнило. Болела голова. Там, за стеной и железной дверью, раздавались истерические крики истязаемого человека.
— За что… у-у-у-у-у, за что!? Дайте адвоката!
Валерий все вспомнил. Страха не было. В груди опять зажглась граничащая с безумием ненависть.
Он вскочил на ноги. Перед глазами пошли радужные круги. Кое-как опираясь на стену, прежде чем упасть, он успел ударить ногой в железную дверь.
— Открывай, суки, за что держите?!
— Очухался? Можешь себя поздравить. За оказанное сопротивление милиции при исполнении служебных обязанностей три года у тебя уже есть. Вот санкция на арест.
Он поднялся на колени и плюнул в склоненное лицо Лежнева.
Удар ногой в лицо отбросил его к стене. На этот раз сознание не ушло, но рот заполнила каша поломанных зубов вперемешку с кровью.
— Чего ты, щенок, добиваешься? Думаешь, это тебе в общаге перед друзьями вые…….? Мы у тебя здоровье заберем и скажем, что так было. Правда, Векслер?
— Точно, Сашок, зачем ему, такому быку, жить на свете? Хорошим людям не хочет помочь.
Векслер, несколько с опаской, склонился над Вейсгеймом.
— Будешь сознаваться?
— Это вы-то хорошие люди?
Он сел, упираясь спиной о стену.
— Откуда вы вообще взялись, гады поганые, кто вас наплодил!?
— Смотри на него, Сашок, у него, оказывается, философский склад ума. Прими это к сведению. Философов нужно бить по печени и почкам. Говорят, они очень любят жаловаться.
Лежнев тут же ударил Валерия носком ботинка в бок.
— Ох!
— Ну, ладно, до вечера хватит. А ночью мы тебя и вые…, и высушим. Если не подпишешь, — будешь доживать свои дни вместе с педерастами.
— Хи-хи- го-го-го — поддержал Лежнева Векслер. — Это ты правильно сказал. Ему там самое место.
Еду и питье ему не давали. До вечера он пробыл в глубоком оцепенении. Поздно ночью они опять заявились к нему.
— Ну, что, орел, надумал сознаваться?
Ответ был неожиданным.
— Давайте ручку, бумагу — подпишу.
— Вот это уже другое дело. Зачем было ломаться? Ты, думаешь, мы звери, ничего не понимаем? Нет, Валерчик, мы тоже люди. Но, пойми, с нас спрашивают, и мы тоже спрашиваем. Что такое три года? Ха-ха! Три года можна простоять на одной ноге. Разве это срок?
Не читая, Валерий Вейсгейм подписал сфабрикованное признание в кражах. Его упрямство было сломлено.
В том, что они ему повредили внутренности, Валерий Вейсгейм не сомневался. Приступы кашля сопровождались обильным кровохарканьем. Безучастный ко всему он лежал на нарах и вспоминал своего брата, умершего год тому назад от рака крови. Несмотря на то, что они с отцом находили желающих за деньги сдавать пункцию, брат умер. Теперь очередь за ним. “Откуда такая закономерность. Почему род исчезает с лица земли?”
Отца он не любил. Грубый и жестокий, тот террорезировал семью и только перед лицом смерти, забирающей близких, вспоминал о Боге. Вряд ли он до конца понимал, что именно за его грехи, в первую очередь, страдают его дети.
О матери Валерий старался не думать. Мечтательная, терпеливая киргизка, она, в его понимании, была кротким ангелом, который по необъяснимым причинам шел рука об руку с человеком, вмещающим в себе больше дьявола чем Бога.
Он понимал, что умирает. Умирает дико и бесталанно, как вот уже многие годы умирают оступившиеся молодые люди в его стране.
Прежде чем забросить его в эту больничную камеру-палату, они сводили его на суд. Непонятной национальности вертлявый прокурор, коверкая текст обвинительного заключения, в завершении речи несколько раз повторил: “Ана систематически варавала. Я настаиваю на пять лет строгий режим.”