— Сейчас ты должен на волю написать письмо. Пусть твоя девчонка пойдет в милицию и отдаст заявление об изнасиловании. Если у него остались ее укусы, значит и у нее на теле должны быть синяки. Впрочем, достаточно ее заявления, чтоб дело перевернулось вверх ногами. Давай, парень, пиши письмо. У Толика сегодня пятнадцать суток заканчивается, он и передаст.
Письмо ушло в шесть вечера. Суточник клятвенно заверял, что передаст.
— Не сцы, пацан, к следователю вызовут, сразу узнаешь дошло или нет, — своеобразно успокаивал его Ливан. — Лично я думаю, что он передаст, а вот как твоя телка?.. Честно говоря, я телкам не верю.
Времяпрепровождение в КПЗ чередовалось между анекдотами, знакомством всех с делом каждого в отдельности и сном. Карагандинское КПЗ славилось тем, что кормили здесь относительно хорошо: утром задержанным выдавали кипяток с сахаром и не раскупленные в столовой черствые пирожки. В обед давали суп и кашу.
К вечеру следующего дня в камере произошло событие, которое оставило неизгладимый след в памяти Франца. Открылась дверь, и в камеру прошел обритый наголо верзила с мешком в руках. Меховая безрукавка, одетая на голое, испещренное татуировками тело, черные блестящие штаны — все выглядело как-то залихватски непривычно. Незнакомец прошел в противоположный от двери конец камеры, остановился возле нар и злобно бросил лежавшему:
— Я иду на особняк… асвабади место!
После того, как ему освободили место, он сел по-турецки, поджав под себя ноги, и долго рылся в содержимом своего мешка. Через несколько минут все увидели в его руке лезвие бритвы.
— Ну, чё, орелики?! — выкрикнул он, и вскочил на ноги. — Я иду на особняк, мне терять нех…й. Падхади по одному, клади в “сидор” хорошие “кишки”[31] и куреху. Патом буду сам проверять… Кто не положит — завалю!
Все обалдели. Знакомый с такой наукой как психология, Франц о себе не думал, с интересом наблюдал за происходящим. Его знакомый грузин Ливан приподнялся с нары и выкрикнул:
— Вы чё, не врубились?.. Человек идет на особняк… ему терять нех…й!
Заключенные со вздохами развязывали мешки и по очереди складывали пачки сигарет у ног рецидивиста. Но сигаретами дело не закончилось. Словно хищник, осторожной походкой, выставив вперед руку с оружием, рецидивист собственноручно проверил мешок каждого, швыряя в угол рубашки, носки, теплое белье.
Мешок Ливана он не тронул. Что касается Франца, рецидивист приказал ему снять куртку.
— Земляк, этот пацан со мной, — неожиданно вмешался Ливан. — Он пойдет по 88-й статье, так что, может, на одну зону попадете.
Рецидивист скорчил гримасу наподобие улыбки, сверкнув рандолевыми зубами.
— 88-я это ништяк… Я сюда с зоны прикатил по 88-й. Козла в мастерской завалил точильным кругом… Эй, вы, черти, — повелительно обратился к остальной массе, — заварить у кого есть?
Чая в камере не оказалось. Рецидивист занялся упаковкой вещей. Его мешок раздулся до неимоверных размеров. Словно ростовщик на сундуках с деньгами, он уселся на своем мешке:
— Все ништяк, пацаны, все ништяк!
XIV. Побег
Привычный к перемещениям, Харасанов не удивился, что даже в тюремной “больничке” его “тасовали”, словно колоду карт. О беспокойствах в тюрьме было доложено в Алма-Ата, но, прежде чем он успел умереть от потери крови, в изолятор приехал прокурор по надзору. Только поэтому администрация, которая была не против положить его еще живого в гроб, поместила в тюремную больницу.
Весельчак-коротышка, тюремный врач Юрий Георгиевич, подмигнул Харасанову и сказал:
— У нас здесь хорошо, витаминчики колем, молочко даем.
После столь обширного перечня лекарств он ушел, оставив Харасанова наслаждаться дополнительными днями, а может быть часами, жизни.
Через несколько минут в камеру пожаловал опер.
— Везет вам, Харасанов, но все же не надейтесь. Тюрьма и не таких ломает. Так вот, — продолжил он, — к вашему послужному списку прибавляются статьи: первая — за изготовление и применение холодного оружия, вторая — прямое убийство.
Харасанов улыбнулся.
— И кого же я убил, президента Казахстана?
— Не нужно иронизировать, Харасанов, убили вы не президента, а заключенного Хутаева.
— Свидетели есть, капитан? — поинтересовался Харасаев.
— Свидетелей больше, чем вы думаете.
— Ну, вот и хорошо, капитан, а теперь уходите и дайте мне поспать.
Вечером к нему пожаловал прокурор по надзору. Добродушного вида старичок поинтересовался как в санчасти кормят, нет ли вшей, есть ли жалобы. И впервые за десять месяцев пребывания в тюрьме Харасанов ощутил полнейшее нежелание отягощать свой ум поиском истины. Это уже был не страх перед действительностью, не осознание своей беспомощности. Это было то спокойное чувство, которое приходит к человеку, познавшему что-то большее, и отделяющее его от человеческой суеты. Впервые он посмотрел на свое пребывание в тюрьме философски и понял, что вступает в эту, все еще не заканчивающуюся жизнь, в новом качестве. Возможно, администрация добилась своего, но он чувствовал, что переломный момент в нем произошел благодаря вселению в него какой-то высшей силы. Доброй или злой — этого он еще не знал. Изучая много лет восточные единоборства, но, тем не менее, уделяя много времени ублажению плоти, он не мог выйти на определенный уровень душевной крепости. Теперь же он вдруг в еще слабом теле ощутил странную силу, которая затребовала подчинения холодному рассудку. Что это было? Он еще не осознавал, что в его изнуренное тело требовательно и властно уже вошел дух восточного воина.