Первые два дня своего пребывания в тюремной санчасти он провел в какой-то созерцательной дреме. Когда он открывал глаза, сначала видел привычную серость стен, затем, под давлением этого самого нового чувства, картина преображалась. В камере появлялась непонятная синева. Она отливала серебром, накатывалась на стены, и они вскоре вовсе исчезали. В горизонтальном положении он левитировал в этом мерцающем свете, а дальше, за этой серебряной пеленой, плыли желтые воды огромной реки. Это видение было приятным и наполняло тело спокойствием и силой. Вскоре он научился вызывать это явление, и постепенно мысли о жалкой действительности вовсе перестали его посещать. Еще через неделю с ним произошел случай, который дал ответ на вопрос какая в него вселилась сила — добрая или злая? В очередной больничной камере соседом по больничной койке оказался тот самый казах, которому он всадил в ногу супинаторный нож. Рецидивист, бывший в тюрьме на положении авторитета, непримиримый, с хорошими физическими данными вскоре напомнил о себе…
Их было трое. На протяжении дня они шушукались за ширмой из натянутой простыни. Все трое, фактически, находились в бессрочке, так как за многочисленные убийства приговаривались к дополнительным срокам, что в итоге превышало длительность человеческой жизни. Они выскочили из-за ширмы одновременно, явно с определенной целью. И тогда Константин впервые ощутил и понял, что внутри у него поселился не дух созерцателя и философа, а все сжигающий беспощадный, грозный бог войны. Готовясь к схватке, в его душу пришло чувство, граничащее с ликованием. Мозг совершенно четко спланировал способ уничтожения врагов. Казах, который был главным исполнителем, вцепился пальцами пониже подушки в надежде схватить Харасанова за горло. Но, догадываясь о предстоящем, Харасанов незаметно изменил положение тела так, что на месте головы под простыней оказались ноги. В долю секунды Харасанов сбросил простыню и защелкнул “английский замок”. Позвонки хрустнули, отправляя жизнь казаха в ладью Харона. Рывком Харасанов вскочил на ноги и ударил кулаком в переносицу второго. Удар был профессиональным и смертельным. Третий, пытаясь вырваться из камеры, завопил:
— А-а-а, по-мо-ги-те!.. Убивают!
— Не убивают, а убили, — процедил Харасанов, и сильнейшим ударом ноги проломил ему грудную клетку.
Прапорщики гуськом вошли в камеру, но, испуганные поворотом дела, стояли в нерешительности. Они уже поняли, что этот человек является феноменом, обладает огромной силой и чьим-то сверхъестественным покровительством. Харасанов прислонился спиной к стене, сложил на груди руки и спокойно сказал:
— Советую ко мне не применять физическую силу. Я не собираюсь оказывать сопротивление. Переведите меня в любую камеру и вызовите начальника тюрьмы. Все смерти на его совести.
Он не сопротивлялся. Они надели на него наручники, и, все еще потрясенные случившимся, повели по тюремным переходам. В одной из галерей они остановились. Прапорщик открыл камеру и вывел хорошо знакомого Харасанову Валентина. Тот плакал словно ребенок, размазывая слезы грязными руками. Человек уже был сломлен.
С них сняли наручники и поместили в камеру смертников. На стене Харасанов прочитал “веселую” надпись: “Иду на вышку, статья 88, мир бардак люди б….и.”
Харасанов толкнул Валентина в бок.
— Смотри, сопляк, человек пошел на вышку, а дух не потерял. Не то что ты, гнида. Запомни, будешь в камере скулить — шею сломаю.
Он упал на жесткое ложе и, сконцентрировав волю, мгновенно уснул.