Через минуту в кабинет буквально ввалился атлет метра под два ростом с массивным лошадиным лицом и с легким акцентом доложил:
- Товарищ капитан! Рядовой Бедрис по вашему приказанию прибыл!
Бог ты мой, подумал, разочарованный, только такого громилы не хватало! Ведь ожидал увидеть худощавого паренька в обвисшем после «учебки» кителе, а тут такое чудо-юдо...
- Знакомься, Бедрис, - показал капитан: - Это - начальник прожекторной станции младший сержант Бакульчик. С сегодняшнего дня поступаешь в его распоряжение.
- Как? - не понял Бедрис.
- Будешь проходить службу на прожекторе. Что и как - расскажет младший сержант. Ясно?
- Так точно! - вытянул по швам огромные, как лопаты, ладони Бедрис.
- Коль все ясно, доложи своему командиру отделения и через полчаса будь готов отправиться с младшим сержантом Бакульчиком к новому месту службы.
Бедрис помялся, переступая с ноги на ногу. Чувствовалось, он без всякого энтузиазма воспринял назначение, намерился, но не решается попросить капитана оставить его на месте, и это задело его, Бакульчика, самолюбие, возникла странная неприязнь к Бедрису, пожалел, что ради своего интернационалистского эксперимента купил кота в мешке, но уже не отступишься - поздно.
Почти всю дорогу шли молча. Он - впереди, Бедрис - почти рядом сзади. Только раз спросил, что ему предстоит делать на прожекторе.
- Светить! - ответил сдержанно, все еще чувствуя в себе непроходящую неприязнь к этому верзиле.
- Я же ничего не умею...
- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим, - ответил воинской сентенцией и поймал себя: нельзя в таком тоне, нельзя настраивать себя на антипатию к человеку, которого абсолютно не знаешь, которого сам выбрал, пусть себе и не глядя, но выбрал.
Доброжелательнее, даже весело спросил:
- А супы, каши готовить хоть умеешь?
- Приходилось...
- А говоришь, ничего не умеешь! Неделю в месяц придется кашеварить, совмещая с обязанностями караульного.
Завязался довольно непринужденный разговор. Бедрис расспрашивал, что еще, кроме кухни и караула, ему предстоит. Рассказал в общих чертах, пообещал сразу же во всех деталях ввести в курс дела. Подумал: а это хорошо, что интересуется, волнуется...
Бедрис призвался в армию из Вильнюса сразу после десятилетки, которую окончил переростком - просидел из-за болезни два года в четвертом классе,
- Не скажешь, что хиляк?
- Теперь нет, а в детстве хворал часто.
- Отхворал свое, теперь до ста лет знать не будешь врачей.
- Дай Бог...Бедрис ошеломил всех своей громадностью. Приняли сдержанно - было в нем нечто такое, что мешало принять с распростертыми объятиями, искренне, непринужденно. Импульсивный Гоцицидзе заикнулся было о «присяге», но встретил такой сумрачный взгляд Бедриса, что сразу прикусил язык. В его присутствии как-то не вязались веселые, бестолковые разговоры, все чувствовали себя неловко.
Входил он в коллектив долго и трудно, из-за своей сдержанной молчаливости, подчеркнутой независимости, которая воспринималась как завышенное самомнение, высокомерие, о чем свидетельствовало и его скептическое отношение ко многому, что они делали, что говорили. Однако распоряжения выполнял безукоризненно, вообще, за что ни брался, делал основательно, без суеты и эмоций. Без особенного рвения, как недавно Гоцицидзе, но и без особых сложностей, трудностей освоил обязанности всех номеров расчета, и уже через недели три его можно было ставить на любое место без подстраховки. А когда пришла очередь дежурить по кухне, удивил и порадовал. В поварском деле у его был просто талант - его супы и каши не шли даже в приблизительное сравнение с тем, что готовили Соболев, Шпаковский, не говоря уже о Гоцицидзе.
- Что ты продукты портишь! - обычно ворчал он на Гоцицидзе или Соболева, отталкивал, как мальчишку, от плиты, брался сам: - Вот так надо...
Понемногу привыкли к его сдержанной молчаливости, не обращали внимания, принимали за особенности литовского национального характера.
***
С половины января почти незаметно, но с каждым днем все явственнее и явственнее зима с надоевшими долгими мрачными ночами начинала сдавать свои позиции. Поворачивало на весну, на лето, и что-то сдвигалось в уставшей от бесконечного мрака душе, рождало светлые настроения, надежды. Брался в силу второй - самый спокойный, быстротечный год службы, когда былая штатская вольница кажется неправдоподобным сном, а до новой, понимаешь, еще так далеко, что и думать не хочется...Поздней осенью и ранней зимой жизнь, кажется, замерзает, как и водная акватория, замедляет свой ход, монотонно повторяя похожие, как две капли воды, сутки, «лучи», обеды, завтраки, ужины, создавая впечатление, что ничего не происходит. А тут, едва дохнуло весной - и вдруг такая сверхнеординарная новость: впервые за полгода к ним приехала кинопередвижка. Машина не смогла преодолеть слежавшийся сугроб, безнадежно застряла посреди деревни. Сержант-механик пришел пешком, чтобы организовать наличные силы на помощь технике. Вот где понадобился здоровяк Бедрис.