Стоял, пораженный услышанным, раздосадованный, что и на этот раз не смог дать надлежащего отпора, позволил взять верх над собой этой скандалистке и антисоветчице. Да какой тут нужен отпор, успокаивал себя, разве можно всерьез реагировать на бред сумасшедшей? По-человечески можно посочувствовать ей, несчастной старой деве. Старые девы всегда злы и немного помешанные... И почему-то пропалв желание немедленно выместить злость на Бедрисе, выдать ему на всю катушку, хотя все бушевало внутри. Доложить капитану и отправить на заставу, пусть побегает по флангам - дурь как рукою снимет...
Бедрис сам спустился с вышки, побледневший, угнетенный, начал просить прощения, оправдываться: мол, бес какой-то наслал затмение рассудка. Клялся, что подобного впредь никогда не допустит... Черт с ним, подумал, отступаясь от намерения доложить капитану, поставим на обсуждение комсомольской ячейки, влепим строгача...
Разговор с Лейдой, тем не менее, не выходил из головы. Не давало покоя уязвленное самолюбие: импотент, евнух в гареме! Стоит на страже, бдит о девственности кобелей! Обхохочешься, анекдот! Бдит, а один в баньку притащил, второй - где-то за сараями, третий - в наряде за камнями... Да ломай они головы! Пускай каждый отвечает за себя - не маленькие. Перед своей совестью отвечают. Как Супрунов. Все! Больше он не будет уподобляться назойливой моралистке, чьи дочери, как правило, приносят в подоле... Но «батя» с него, командира, требует... Требовать можно, но такого требования нет в уставе. Хм, попробуй докажи «бате», что нет!.. Да пусть кастрирует, как и обещал, этих кобелей!.. Янычары... Какие янычары! «Заостряет» «батя»... Да этих эстонцев по пальцам можно пересчитать! Какую опасность теперь и в перспективе они могут создать для могучей и монолитной державы, для самого прогрессивного социалистического строя, перед которым дрожит прогнивший капиталистический мир?!
***
Вновь почувствовал острое волнение. И кто мог подумать!.. Закурил, нервно заходил из угла в угол, остановился, мельком, рассеянно взглянул на отголоски штормовой Балтики за окном и перестал замечать их. Кто мог предположить, поверить, что уже при живущем поколении все обрушится? Кто мог принять всерьез, что слова простой женщины из забытой Богом деревушки на каменистом балтийском островке окажутся пророческими?! Либо она в самом деле была сумасшедшей, а в нездоровый рассудок иногда приходит озарение, либо эта Лейда видела дальше, глубже, чем весь ЦК с его мудрым ленинским политбюро но главе и мудрейшим из мудрых Генеральным секретарем...
Вызванные воспоминанием мысли, вопреки запрету хотя бы сегодня воздерживаться от суждений, оценок прошлого, все крепче завладевали Бакульчиком, приобретали горьковато-грустный, иронично-саркастический привкус. И в кошмарном сне, думал он, не могло присниться псковским мудрецам, что этак мгновенно, сама собой, росчерком пера - уже де-юре - трех человек под всеобщее ликование перестанет существовать могучая держава, обвалится, как подгнившее дерево, самый прогрессивный социалистический, почти уже коммунистический строй... Верили, он тоже когда-то свято верил в коллективный разум, не замечая или не желая замечать, как слабеет этот разум, деградирует в старческий маразм. Были и светлые, умные головы. Но кто их хотел слушать! Слушали лишь то, что ласкало старческие уши, слышали тех, кто пел сладостным голосом, завираясь, выдавая желаемое за действительное: ЦК, его ленинское политбюро во главе с очередным гениальным Генеральным на метр в землю зрят, все знают, все предвидят, предопределяют, все делают верно, по-ленински мудро... Доделались, домудрились... А он, коммунист, почему молчал, почему не бил тревогу? В юности верил свято, а в зрелые годы ведь видел, знал, что делается не то, не так, вместо дела - сплошное вранье, лицемерие, лизоблюдство, вместо мысли - бездумное цитатничество и начетничество... Но знал и иное: те, кто пытались даже намеком говорить об этом, оказывались без партбилета со всеми вытекающими последствиями, а то и вовсе - в психушке...
Подошел и, сам не понимая зачем, машинально включил репродуктор. Женщина с пронзительно-крикливым, как у чайки, голосом вела разговор с каким-то мужчиной. Прислушался: будто знакомый голос. Ба! Отставной генерал из соседнего подъезда! Активист из активистов, едва ноги таскает, а все рвется в бой, всех и вся поучает, зовет на баррикады. Вот уже и на радио прорвался. Генерал крутил старую, хорошо знакомую пластинку: громил почти матом предателей, «беловежских зубров», российских демократов, местных так называемых оппозиционеров, от которых все беды, до стенания пускал слезу по загубленному Союзу, могучей и непобедимой армии, угробленной кучкой презренных предателей... С досадой выключил радио. Этот вояка своими стенаниями, поучениями всем во дворе печенки переел, завидя его, за версту обходят. Однажды не выдержал и сказал, что думал: а не ты ли и тебе подобные своими дурацкими приказами, инструкциями и распоряжениями, своей фанаберией, глупостью, самоуверенносгыо, апломбом подсекали корни и могучей державы, и непобедимой армии? Не рад был, что зацепил: едва завидит - бросаегся перевоспитывать, переубеждать, доказывать, что виноваты все, кроме него лично и его единомышленников при лампасах.