Вышли сразу после обеда, разогрев в столовой аппетит манной кашей - в солдатском просторечии «детская радость - солдатские слезы». График движения выпал сравнительно удобный - почти половина пути туда и назад в светлое время, шесть часов сна. Бывает и похуже: два-три часа - и назад, на ночь глядя.
Первые километры одолели легко. У берега, как правило тихо, а если повезет, то и ветерок попутный. А дальше начинает закручивать, продувать со всех сторон насквозь сырой промозглый ветер. Как всегда, решил оставить ненавистный багор возле приметной кривой вешки-елочки.
- Ты что, салага, сачковать собрался? - посмотрел с издевкой Харламов. - Технику безопасности нарушать? А еще старший наряда, коммунист... Зна-аем, зачем в партию лезете... Один - в коптерку, другой - посачковать, пока не пристроят к хлеборезке...
Пронзило от горькой обиды. Хотелось крикнуть: «Ах ты, гад ползучий, мразь! Ты должен тянуть и этот багор, и «бандуру», а идешь налегке да еще вякаешь!» Возникла горькая неприязнь и к товарищу по партии, который плюнул на все принципы, правдами-неправдами пролез в теплую, хлебную каптерку, дает повод подонкам мерить всех коммунистов одним аршином. Привязал багор к ремню и, сжав зубы, пошел.
- Ладно, я пошутил, бросай к чертовой матери... - снисходительно позволил Харламов.
Нет уж, дудки, подумал он, Бакульчик, теперь-то не брошу, - и со злостью прибавил шаг. Вскоре Харламов предложил передохнуть, но не обращал внимания на его сопровождаемые матом требования, с прежним упрямством одержимо шел и шел вперед, не замечая усталости. Взмокло все - спина. руки, волосы под шапкой, пот выедал глаза, но остервенело шел, не сбавляя шага. Харламов стал отставать, материться еще пуще, требуя привала, а он, ведущий, делал вид, что не слышит, лишь замедлял шаг, чтобы тот совсем не отстал. Но останавливаться все равно надо - давно пора доложить по рации на заставу, что у них все в порядке, дабы не нарваться на неприятности.- Кишки надорвешь, салага! - на удивление почти дружелюбно пожурил Харламов, устало свалившись рядом. - А ты, оказывается, с характером...
По его голосу трудно было понять, хорошо это или плохо, что с характером, но не стал уточнять, вообще реагировать, лежал неподвижно на спине, давая отдых онемевшим от лямок «бандуры» плечам. На разговор не было сил. Лежали молча, пока не стал пробирать мерзкий холодок. Связался по рации с заставой, доложил дежурному - и пошли дальше. Видимо, и в самом деле надорвался - после привала идти стало труднее. Ко всему - почти стемнело, сгущающаяся тьма поглощала елочки-ориентиры, двигались почти на ощупь по еле заметной лыжне. Неожиданно навалилась какая-то непонятная вялость. Отчаянно, сжав зубы, боролся с ней, и эта борьба вскоре вызвала нестерпимый, до помутнения сознания голод. Мысли навязчиво закрутились только вокруг куска хлеба, лежащего в правом кармане, почти невозможно стало сопротивляться желанию приостановиться, снять рукавицу, взять на зуб хоть маленькую корочку...
Тревожно выползла из торосов подернутая дымкой луна. По приметам, эта дымка ничего хорошего не сулила, но было не до тревоги - обойдется, ничего не случится. Главное - посветлело. Блики маяка казались уже совсем близко, когда с ужасом почувствовал: нет больше сил - подкашивались ноги, в глазах начиналось какое-то мельтешение, плыли розовые круги, возникло неодолимое желание свалиться, подремать хоть минуточку. Приказывал себе: нельзя! Свалишься, уснешь, вспотевший, - и все, не проснешься, околеешь. Осталось ведь всего-ничего - маяк почти рядом...
К палатке добрался на последнем дыхании. Лежа стащил с себя «бандуру», отвязал багор, сбросил лыжи, кое-как заполз в палатку и свалился, обессиленный, поверх спального мешка, почувствовал приятное блаженство во всем теле. Харламов втащил рацию, что-то говорил, кричал, матерился, но он не соображал, чего тот хочет. Очнулся от ударов по щекам.
- Замерзнешь, салага! - доходил до сознания голос Харламова. - Вставай, мать твою! Давай жестянку - согрею...
Никогда еще так не чувствовал, насколько неприятен, зловещ обволакивающий, сковывающий тело холод. Превозмогая слабость, поднялся, принялся разминать деревенеющие руки и ноги. Движения жалящими уколами отдавались по всему телу, и явственно понял, что не растормоши Харламов еще какое-то время - и все... Волной сверху прошел леденящий озноб. Отдал Харламову жестянку с рисовой кашей, хлеб, все четыре кусочка сахара. Тот уже зажег под металлической треногой спиртовую таблетку, и густое синее пламя весело облизывало жестянки.