До зимы было еще не так близко, настоящая зима в наших палестинах начинается в январе, но народ запасается одеялами, воровства здесь не бывает, кто-нибудь притащит жаровню, люди живут коммуной. В крайнем случае, сказал я, можно переночевать в метро, бургомистр заблаговременно распорядился не запирать двери в морозные ночи. Бургомистр даже посетил как-то раз это убежище. В газете были статья и фотография.
На сухой площадке между бетонными плитами берега и каменным быком стояли деревянные койки, ржавые железные кровати, комод с телевизором, газовая плита; на плечиках висел фрак, порыжевший от старости и невзгод, стояло облупленное пианино, на котором владелец, облачившись во фрак и цилиндр, в перчатках с обрезанными пальцами, играл в рождественские дни на базаре Христа-дитяти, для чего пианино выволакивали наверх и грузовичок вез его на главную площадь города. Источенный червем шкаф, переживший все царствования и войны, с остатками деревянной резьбы, с черным исцарапанным зеркалом отгораживал угол для желающих воспользоваться двуспальной кроватью. Маша взглянула на меня, я пожал плечами. Устанавливается очередь, сказал я.
ХХIII
Мало того, что я забыл о случившемся. Из памяти начисто выветрилось время, три или четыре года назад, когда я сам по собственной воле чуть было не отправился к праотцам. С тех пор я был осужден, если можно так выразиться, на пожизненное существование. Но сейчас мысли заняты были другим, я снова куда-то ехал. Так как движение поездов временно было прекращено, я поднялся следом за всеми по эскалатору, рассчитывая воспользоваться наземным транспортом; было пасмурно, смеркалось. Угрюмая толпа штурмовала автобус. Снова, как навязчивый сон, как сон во сне, изнурительная езда в лабиринте тусклых улиц, по кривым, ухабистым переулкам, в тряске и духоте, в испарениях мокрой одежды, мелькание огней, дождь, ползущий по черным стеклам колыхающегося автобуса. Дождь лил все гуще, экипаж остановился посреди водной глади, люди старались перепрыгнуть с подножки на тротуар. На мое счастье, ливень стал утихать; оглянувшись, я увидел, что никого больше нет, ни автобуса, ни людей. Нечего было удивляться, что я не сразу отыскал дом и полуразрушенный подъезд, ведь прошло столько времени; и, однако, ничего, в сущности, не изменилось. Единственная новость фонари, лунное сияние газосветных трубок. Память возвратилась ко мне. Лучше сказать, я вернулся в свою память, как в мертвый дом. На постели лежала моя жена.
"Т-сс,- прошептал я,- только не пугайся".
Она села на постели. Я нащупал выключатель, свет зажегся над столом в оранжевом абажуре, остальное - кровать, стены, тускло отсвечивающий шкаф, циферблат часов - было погружено в полумрак.
Я принес ей домашний халат, она накинула его на плечи поверх ночной рубашки, сунула руки в рукава, поднялась - я подвинул ей домашние туфли - и завязала пояс. Мы сидели за столом, она сказала, можно вскипятить чай, есть остатки ужина, осведомилась о багаже, я ответил, что оставил вещи в камере хранения, но тотчас сообразил, что этого не может быть, поправился, сказав, что приехал налегке, она недоверчиво взглянула на меня, едва начавшийся разговор заглох. Она взглянула на часы. Я сравнил их с моими наручными часами, стоят, сказал я. Она возразила: "Тебе надо перевести свои часы".
Я пробормотал:
"Значит, слух оказался ложным".
Она рассеянно кивнула, очевидно, поняв, о чем я говорю. Она хотела подняться, я остановил ее жестом. Она провела рукой по волосам.
"Ну, рассказывай",- сказала моя жена.
Я ответил ей вопросительным взглядом.
"Как ты там живешь. Обзавелся семьей?"
Я покачал головой.
"Очень уж ты облез,- сказала она.- Надолго приехал? Где собираешься остановиться?"
Я усмехнулся. "Знаешь что,- сказал я,- может, я сам приготовлю? Я всё найду!" - крикнул я, выходя на кухню.
Мы снова сидели друг перед другом, под абажуром, помешивая в чашках, где кружились маслянистые блики.
"Надолго,- промолвил я, пробуя с ложечки обжигающий чай,- ты спрашиваешь: надолго? А как ты сама думаешь?"
"Откуда мне знать".
"Как можно спрашивать,- я дул на ложечку,- как можно спрашивать, зная о том, что со мной здесь произошло?.. Он не остывает!" - возмущенно сказал я.
"Потерпи немного. Налей в блюдце".
"Да если бы и не произошло... В этой стране нельзя жить. Я бы просто загнулся в этой стране! Вот ведь и ты..." - Я осекся.
"Слух оказался ложным",- сказала она спокойно.
"Слава Богу",- пробормотал я.
Она сказала:
"Значит, так. Жить здесь невозможно. Всё ужасно - начиная с чая..."
"Да - и кончая этим гнусным переулком, этими грязными, неубранными улицами, вечной толчеей, этим всеобщим, застарелым, неизлечимым хаосом, этой вечной неустроенностью, этим наглым презрением к человеческой личности!"
"Ну вот, теперь ты можешь спокойно пить свой чай... Ты завтра уезжаешь?"
Я сидел, опустив голову.
"Ляжешь там,- она кивнула на неубранную постель.- Я себе постелю на полу".
"Что ты, Катя? - сказал я испуганно.- С твоим здоровьем!"
"Как-нибудь пересплю ночь. Когда тебе надо вставать?"
"Мне? - спросил я.- Ах, ну да... Чуть было не забыл".
"Что ты бормочешь?"
"Я хотел тебе сказать, Катя..."
Свет абажура, тишина и тепло разморили меня. Слова, как обсосанная карамель, прилипли к зубам, я чувствовал, что мне трудно говорить на своем родном языке,- я уже упоминал о том, как трудно произнести вслух некоторые вещи на родном языке. Странный хохоток вырвался из моей груди, я проговорил:
"А зачем мне, собственно, рано вставать? Я хотел спросить... Может, мне остаться?"
Она подняла брови.
"Я вернулся, Катя,- сказал я.- Вернулся. Ничего не поделаешь".
Чай остыл.
1 Имена ненавистны (лат.).
2 Знатность обязывает (фр.).
3 непринужденно (фр.).
4 Отец семейства (лат.).
5 Дорогая (нем.).
6 Мир на земле и в человеках благоволение (лат.).
7 Висел Сын (лат.).
8 Резюмируя (англ.).