— Видение мне ночью было, — Рахмед, в тревоге озираясь по сторонам, рассказывал окружившим его придворным, — будто стоит надо мной старик древний, в руках меч до эфеса окровавленный и говорит он страшным голосом: "Иди походом на села росские, бери всё, что на пути попадётся, убивай, жги да в полон уводи"! Не посмел я ему противиться. Обещание дал на границу войска наши двинуть. — Если Рахмед и ожидал увидеть на лицах своих придворных мудрецов осуждение в поспешности данного слова, то он ошибался…
— И правильно, — поддержал своего правителя сидевший впереди всех пожилой мудрец. — Давно пора мечи обнажить, воины по крови да добыче вольной стосковались.
— Дело говоришь! — сидевший по правую руку от пожилого мудреца молодой, только что назначенный племенным вождём орк, начав говорить, аж вскочил на ноги. — Кровь застоялась в руках наших, иные роды к стыду своему орало в руки взамен мечей взяли, мужчины за женскую работу взялись. Не пристало нам, оркам, в земле ковыряться! Мы, орки — люди вольные!
— Давно пора Рутении отомстить за обиды наши! — в один голос, перебивая друг друга, заговорили сидевшие в кругу старейшины.
— Мы созданы, чтобы сеять зло и разор врагам своим! Мы всемогущи в гневе своём! — выкрикивал всё тот же молодой вождь, мечущийся между разгорячённых принимаемым решением мудрецов.
— Значит, решено! — ни на кого не глядя, тихо произнёс правитель, но его услышали и притихли. — А кого в поход двинем? Войско ханское и воинов старших родов или будем призывать воинов родов младших? — в зале повисло молчание, затем подал голос всё тот же пожилой мудрец, сидевший на самом почётном месте (напротив властелина).
— Зачем призывать рода иные, коли и наших воинов хватит? — старик слегка покосился на сидящих рядом. — Мы своё войско выставим, возьмём на себя все тяжести и битвы великие приграничные, собьём заставы охранные, померимся силами с войсками бродячими. А остальные прочие пусть пребудут в благостном неведении. А уж когда вглубь Рутении за большой добычей двинемся, тогда и созовём воинства родовые. — Он замолчал, а Рахмед подумал: "Ох, и хитёр же ты, Ник-хи-та бек! Добычей лёгкой делиться не желаешь, знаешь, что нет никаких застав росских и что никаких воинств бродячих на границах не осталось, лишь деревни да поселения беззащитные!" — подумал, но промолчал. Ни к чему было заводить пустопорожнее.
— Два дня вам готовиться, на третий день выступим, — сказал Рахмед, жестом отпуская своих мудрецов — советников.
На третий день разномастное оркское воинство двинулось к границам росского государства.
Отряды орков ворвались в предгорную деревушку. Сталь обагрилась кровью. Немногочисленные мужчины, ошеломлённые внезапностью нападения, пали, даже не начав защищаться. Хохот радостно хватавших добычу орков разносился под низко опустившимися небесами.
— Ребятушки, деточки, вы же меня не убьёте? Вы же хорошие?! Деточки, — дрожащими губами пролепетала упавшая на колени старушка, — не надо, деточки, пожалуйста! — по изрезанному морщинами лицу потекли слёзы. И вдруг поняв, что гибель стала неизбежной: — Только не сжигайте, нельзя нам в огонь, деточки, нельзя! Тело в земле упокоиться должно, бог наш гневаться станет! Па-жа-лу-ста, ради…
— Ага, щас, — ухмыльнулся длиннобородый молодой орк Айдыр, сын самого Рахмеда. Тяжелая дубина, набирая скорость, со свистом рассекла промозглый, пахнущий сыростью воздух и рухнула вниз.
— Поджигай! В огонь…
— Жги их всех! — возглас потонул во всеобщем хохоте.
— Ж-ги… — пронеслось над темнеющими вершинами леса.
— Гос-по-ди! — истошно завопили на окраине посёлка, но господь отвернулся…
Пламя пылало под жалобно завывающим ветром, со стоном вырывалось из-под стропил и длинными жадными языками лизало по — ночному чёрное небо.
— Чтоб ни один не ушёл! Слышите, ни один! Нам не нужны призраки прошлого! В огонь! В пламя! Пусть они обратятся в пепел, а пепел развеется ветром. Пусть память о них померкнет под слоем чёрной сажи! — огромный, укутанный в медвежью шкуру, Айдыр потрясал топором, стоя на ещё тёплом трупе полураздетого крестьянина, грудь которого рассекала широкая рубленая рана, а на голове виднелся кровавый след от удара палицы. Левой рукой, ухватив за косу, он держал стоявшую на коленях девушку. Её бледное лицо заливала кровь, а по намытым в ней дорожкам безудержными потоками текли слёзы. Ладонь разжалась, и пленница упала в пыль дороги. Сын Рахмеда усмехнулся и впечатал каблук тяжёлого сапога в девичий позвоночник. Вскрик, выгнувшееся дугой тело, пальцы, срывая вмиг окрасившиеся в красное ногти, заскребли по каменистой земле.