— Всё, как надо, исполню, как велено! — теребя шапку, десятник попятился назад к распахнутому пологу шатра.
— Что же, с богом! И чтоб не встретиться вам с большой армией зла и нечисти!
— Благодарствую! — низко кланяясь, Родович скрылся за намокшим от падающего дождя пологом.
Вышли в рейд уже в полночь — заполночь. Заскрипели уключины в ладье, и десяток ратников, рассевшись на корме и притулившись друг к другу, попытались хоть немного вырвать времени, чтобы вздремнуть, прежде чем ступить на Брошенную землю, где уж не будет им ни сна, ни отдыху.
Коренастый стражник по имени Алексий, чуть приоткрыв створку северных ворот, внимательно посмотрел вдаль на вьющуюся средь многочисленных пней (оставшихся от ещё недавно росшего здесь елового бора) дорогу.
— Кажись, кто-то едет, — приложив ладонь ко лбу, задумчиво произнёс он.
— Сколь их там? — осведомился, выглянув из окошка маленькой будки, лысый городской писарь, сидевший за широкий дубовым столом и от безделья пальцем выводивший каракули на его давно уже не мытой поверхности, покрытой толстым слоем дорожной пыли. На левой половине стола лежала большая книга в серой пергаментной обложке, на которой косыми буквами было начертано: Учётная книга убывающих и прибывающих в славный град Трёхмухинск и плату за оное вносящих.
— Сколь? Да кажись, один, — ответил вглядывающийся вдаль стражник.
— А пеший или конный? — по-прежнему выписывая в пыли вензеля, поинтересовался писарчук и небрежно вытер рукавом покрывшуюся потом лысину.
— Да кажись конный, от пешего разве столь пыли-то поднимется?!
— Так и запишем, — писарь потянулся за лежавшей на столе книгой, — один конный.
— Постой, постой Ираклич, мож и писать не надобно, видишь, народу как повымерло…
— Это что ж ты меня, на должностное преступление толкаешь?
— Так ить на благое ж дело денежку — то пустить собираюсь. Городу-то убыток небольшой, а нам какой — никакой прибыток да будет. Да мы ведь всё во благо, всё во благо. Чай, ты вон как посля вчерашнего головной болью-то маешься! Ежели что случится, как городу без писаря быть, а?
Казалось, писарь на некоторое время задумался. Голова болела невыносимо. Какоё тут уж было думать. А погуляли они вчера славно (между прочим, тоже на денежки, вынутые не из своего кармана).
— И то верно, — наконец согласился совсем добитый болью писарь. — Здоровье — то дороже всяких денег будет! Только, Алексий, чур, чуть что — я не причём! Сплю я, понял?
— Как не понять, Фенопонт Ираклич, всё в лучшем виде будет! А Вы и впрямь глазоньки — то закройте, а то, не дай бог, и что злое случится, а так оно всё одно безопаснее. — Сказав эти слова, стражник (тот, которого звали Алексий) незаметно подмигнул своим товарищам и, уступив место у ворот своему более молодому товарищу, принялся ждать уже отчётливо видимого в пыли наездника.
Одинокий путник на гнедом тонконогом жеребце поспешной рысью приблизился к воротам города. Даже не взглянув на выскочившего навстречу стражника, он швырнул ему в ладонь двойной медный гривен и, слегка придержав коня, въехал в приоткрытые ворота. Лицо всадника было скрыто под тенью широкополой шляпы, сдвинутой на глаза и закрывавшей своей тенью большую его часть. Одежда же его была ничем не примечательна, даже более того, весьма похожа на одежду большинства местных жителей, и потому стражи, стоявшие у ворот и призванные охранять город от непрошеных гостей, в свою очередь, не удостоили въехавшего излишним вниманием.
Принявший монету стражник посмотрел на своих, стоявших у ворот, товарищей.
— Никого! — быстро оглядевшись по сторонам, прошептал Алексий, державший одну из дверных створок. Стаж с монетой в руках понимающе кивнул и поспешно сунул монету за пазуху. Когда же на свет божий вновь появился его кулак, оказалось, что на его ладони лежит не двойной медный гривен, а простой, положенный за проезд четверик. Этот четверик и был представлен ничего не подозревающему писарчуку и с мальчишкой — разносчиком отправлен за кувшином зелёного пунша. Прочие денежки, укрытые от бдительного ока писаря, предназначались для вечернего винопития сразу же воспрявшей духом стражниковской троицы. Правда, надо было ещё отстегнуть долю десятнику, но ведь день ещё только начинался, и можно было надеяться на не менее приятное его окончание.