— И давно ли они в мир сей явились-ся? — ей-ей, ещё немного, и я стану как мои спутники окать, акать, менять окончания. Нет, за своим языком надо следить!
— Да лет полтораста, когда сей нечистью мир полнился, — ага, понятно, это как раз тогда, когда стылые да упыри по Рутении шастали. Много же тогда "зверья" всякого повылазило! То, что это было, мне откуда-то известно, как-то незаметно прошло мимо моего сознания. Вопросов у меня больше не было, и я мог спокойно завалиться спать. Но не спалось. Над моей головой висело бездонное звёздное небо. Крупные, непривычно крупные звёзды сердито перемаргивались друг с другом, посылая вниз холодное мерцающее сияние. Я не слишком хороший поэт и совсем никакой художник, чтобы суметь достойно описать всю эту безоблачную красоту, но я слишком человек, чтобы не восхищаться ею. Но это ночное великолепие не могло затмить странного непреходящего чувства, что тьма, не эта ночная темнота, дающая отдых всему живому, а другая, зловещая тьма вселенского зла, окружающая меня со всех сторон, начала сжиматься.
Утро наступило, едва я успел погрузиться в сладкие объятья сна. Выставлять меня на пост никто не стал, то ли по-прежнему не доверяли, то ли не посчитали нужным. Костра (как и было велено) не разводили вовсе. К утру изрядно продрогли. Поэтому, поёживаясь, наскоро перекусили и поспешили к ладье, ожидающей нас в уже недалёкой излучине.
До ладьи добрались без приключений, быстро погрузились и без промедления отчалили. Про меня если и вспоминали, то нечасто. Корабельные старшины ничего не выпытывали, не их ума дело было, кто и как с особым десятком ходит. На довольствие временное меня в десятке поставили (мужики сообща на мой котёл скинулись). Но насовсем (на правах ратника) вливаться в войско королевское я пока не торопился. Сперва надо было выяснить, кто я и откуда, а уж потом и "контракты" подписывать. Торопиться мне было некуда, с вопросами ко мне больше не приставали, и только по их взглядам было видно, что жалеют они убогого. Да я о своем убожестве и не спорил, а кто же я есть — то, коли самого себя не помню?
Под течение плыть — грести не надо, вода и сама быстро несёт. Вскоре добрались мы до стана росского. Хорошо стан стоит, грамотно. На холме высоком шириной локтей в пятьсот шатры-палатки понастроены. На самой вершине сруб — терем высится, чуть пониже, близ ключа бьющего, большая хоромина бани виднеется. А как же на войне и без бани? Баня на войне — первейшее дело! Лес на два полёта стрелы вокруг стана вырублен, лишь одна узкая полоска посреди имеется. Это, как я понял, для скрытого глазу вражескому перемещения, чтобы не видел враг, кто в лес ушёл, а кто из леса прибыл. Прямо под холмом река широкая протекает, там наша ладья и остановилась. Только что-то сразу странным мне показалось. Костры не горят, люди не ходят, сидят кое — где понуро. И тишина. Флаги приспущены. У бани нет ни стирающихся, ни… Стоп! Флаги приспущены!
— Михаил, гляди, умер что ль, кто? — коснувшись рукой спускающегося по трапу ратника, спросил я.
— Мож кто и умер. Нам — то какое дело? Война. Почитай, кажный день кто — никто умирает! — отмахнулся от моего вопроса радующийся предстоящему отдыху ратник.
— Да нет, ты погляди! У вас что, каждый день флаги приспущены?
— Что ты сказал? Флаги? Какие флаги? — его глаза округлились. — И впрямь, что ж это такое, а? Случилось чего? Эй, ты! — окликнул он пробегающего подле ладьи санитара-подростка, бегущего куда-то с ворохом красных от крови бинтов. — Чего случалося-то? — от этого вопроса мальчонка будто споткнулся, посерьёзнел лицом, тяжело вздохнув (как и положено при большом горе) шмыгнул носом и слегка дрожащим голосом ответил:
— С генерал-воеводой прощаемся…
— Как с воеводой? Мы ж кода уезжали, он в здравии пребывал! Что случилося? — растерялся десятник.
— Убили его.
— Погиб, что ли?
— Говорю ж, убили, эк непонятливый! Кинжалом — финком метательным в спину и убили!
— Горе — то какое! — запричитал, едва не пуская слёзы, Михаил. Шедшие за нами ратники медленно стянули шапки. Царившее в душе ратников воодушевление, вызванное возвращением, быстро улетучилось, сменившись безысходностью охватившего их несчастья.
— Неужель и впрямь не стало нашего воеводы-батюшки Всеволода свет Эладовича? — срывающимся от рвущихся наружу слёз голосом вопросил (скорее у неба, а не у окружающих людей) сразу же постаревший десятник. А я от его слов вздрогнул.