Раздумывая, я опустил на землю внезапно потяжелевшую ношу и словно в полусне побрёл по разгорающемуся огнями становищу в обратную сторону, к руслу реки. В голове медленно созревал план будущих действий. Уже почти спустившись к реке, я оказался в свете ярко горевшего костра и поспешил побыстрее уйти в тень, когда внезапно моё внимание привлёк сидящий чуть в стороне от других огромного роста совершенно седой ратник. Я бросил ещё один мимолётный взгляд его фигуру. Контуры этого по — старчески сгорбленного человека были мне незнакомы, но всё же что-то заставило меня сбавить шаг. Какое-то старое, забытое воспоминание мелькнуло на задворках моей памяти. Я вздрогнул, вслушался в себя, но так и не смог его уловить, видение исчезло. Я уже окончательно решил пройти мимо, когда нечто в профиле его лица, освещаемого бликами то вспыхивающего, то гаснущего костра, показалось мне ужасно знакомым.
— Андрей! — произнёс я внезапно всплывшее в голове имя. Ратник обернулся. В его затуманенных глазах стояли слёзы.
— Николай ибн Михайлович? — его изумление и радость, проступившая на лице, были неподдельными. — Вы ли это? Уж не чаял и свидеться. Как Вы, где Вы? — я был заключён в его медвежьи объятия. Он улыбался, а в глазах блестела такая невыносимая мука, что я невольно отпрянул.
— Стоп, друг мой, стоп, обо мне позже. Поведай лучше, что с тобой-то стряслось? Поседел как лунь, как старик сгорбился, людей чураешься, в стороне от общего костра сидишь. Расскажи мне про горе своё горькое, — улыбка на лице Андрея, вызванная нашей встречей, пропала. В глазах вновь появились слезы, и он, кусая губы и прерываясь, чтобы проглотить то и дело подступавший к горлу комок, начал рассказывать.
Оказалось, эту историю, рассказанную другими лицами, я уже слышал. Слышал я и про зверства оркские и про женщин оркских, в отместку порубленных, только не знал, что ратником тем, от зверств вражеских обезумевшим, Андрей был. Вот, стало быть, откуда его слёзы, а на голове седина. А между тем он продолжал рассказывать.
— Они мне и сейчас снятся, — ратник опустил голову на руки. — Николай Михайлович, скажите мне, разве может человек с таким грехом жить? Разве ему позволено?
— Андрей, друг мой, в этой жизни нам многое позволено, многое дано и многое не велено, но если душа твоя до сей поры болит, и ты не спишь ночами, значит, раскаяние твоё искреннее. Человек слаб в горе, и ненависть над тобой власть взяла. Зло и ненависть — это от тьмы, любовь от бога. Нет в любви места для наказания. Как говорит отец Клементий — проси прощения и прощён будешь, не может бог не простить, бог любит искренность. Сделанного не вернёшь, теперь тебе нести свой крест до конца, — я, словно маленького ребенка, погладил склонившегося передо мной ратника по голове. Тот уже едва сдерживался, чтобы не заплакать.
— Как мне… как, скажите, быть — то теперь? Что делать? Чем искупить грех свой? Может, мне в храм податься в послушники безмолвные? — я чувствовал, как его огромное тело сотрясает дрожь.
— В храм? Укрыться от мира? Нет. Твоя доля не такова. Ты воин. Опытный, умелый воин. Твоё место здесь. Но направь силы свои и думы свои не на убийство врагов, а на спасение товарищей. Думай о том, чтобы спасти как можно больше людей, пусть даже при этом тебе придётся убивать. Пусть твои помыслы будут направлены на спасение. Не убить стремись, а защитить. Война рано или поздно кончится. Вернись к труду мирному, женись, расти детей, поступай по чести — по совести и простится тебе грех твой невольный. — Я стоял, глядя в полные слёз глаза своего старого друга и спутника и чувствовал, как успокаивается его душа, как появляется в глазах свет надежды и цель в жизни. Мы молчали. Ему нужно было время, чтобы переосмыслить прошлое и устремиться в будущее. Его дыхание стало ровным, он как бы ненароком отстранился от моей ладони и, чуть двинувшись в сторону, освободил мне место рядом с собой. Можно было подумать, что на десятиметровом бревне для того, чтобы усесться двоим, кому-то ещё надо двигаться, но я сел именно тут, рядом, и чтобы нарушить столь затянувшееся молчание, спросил: