Осараги Дзиро
Возвращение
ПАВЛИН
— Ну и что вы об этом думаете? — спросил художник свою спутницу.
— О, я думаю, это красивый вид, — ответила она.
Сильный шквал с ливнем прошёл над Малаккой час назад, и омытые им тусклые красные крыши и белые стены домов засверкали свежими и яркими красками. Ослепительные лучи солнца пробились сквозь разрыв в облаках, образовавшийся над городом, хотя окружающее его море всё ещё было хмурым как будто нарисованное в мрачно-серых тонах. Однако оно тоже постепенно светлело и окрашивалось в голубой цвет. Но его голубизна всё ещё носила какой-то меланхолический оттенок и в сочетании с далеко выдающимся в море покрытым тёмными пальмами мысом ещё больше контрастировала с купающимся в лучах солнца городом.
— Мы приехали как раз вовремя, — сказал художник и стал подниматься по пологому склону к руинам старой христианской церкви, от которой остались только четыре стены.
Малаец, косивший траву на склоне холма, увидев их, прекратил работу и выпрямился, чтобы лучше рассмотреть, судя по всему, поразившее его кимоно, в которое была одета Саэко Такано. Даже японец вряд ли смог бы не задержать свой взгляд на этой красивой летней одежде своей родины. До войны в Токио обычная женщина никогда не появилась бы вне дома так нарядно и броско одетой, как Саэко, разве только в гостинице или в театре. В Японии Саэко Такано предпочитала носить западную одежду, но в Сингапур она привезла гардероб из летних кимоно с поясами оби, хотя находящиеся здесь японцы предпочитали западную одежду, даже те из них, которые раньше её никогда не носили. При поездках по городу Саэко одевалась в спокойные тона, но в своём заведении она выходила к гостям в ярких кимоно со смелыми рисунками.
— Он потрясён.
— Простите.
— Я имею в виду вон того малайца. Он с изумлением смотрит на вас.
— Несомненно, он думает, что я чудовище, — засмеялась она. На её белом лице играл нежный глянец, хотя оно и говорило о сложном прошлом.
— О, нет. Красивая женщина выглядит красивой в любой стране, независимо от её обычаев.
— Вы мне льстите, господин Онодзаки.
— Ни в коем случае.
Они задержали свой взгляд на большом китайском дереве бунга, покрытом крупными белыми цветами, испускающими после дождя густой аромат. Не только цветы, но каждое дерево, каждый лепесток да и сама земля благоухали.
Когда они вошли в развалины церкви, вместо крыши над ними раскинулось голубое небо, а стены были покрыты лиственным орнаментом, созданным густым кустарником, застилавшим всё пространство внутри и вокруг церкви. Сквозь разбитые окна виднелось голубое небо.
— Так здесь ничего нет?!
— Церковь очень старая. Португальцы построили её, а голландцы при наступлении разрушили. Это было что-то в шестнадцатом веке. Говорят, около трёхсот лет тому назад.
На каменном полу пустого алтаря выделялась большая надгробная плита с латинской надписью. Здесь некоторое время были захоронены останки Францискус Ксавериус, христианского миссионера в Японии во времена сёгуната Нобунага. Были здесь ещё несколько надгробных плит с изображением кораблей и гербов с надписями, но все они стояли в ряд у одной стены, как будто никто уже не знал, куда их положить. На некоторых их них были выгравированы череп и скрещённые кости, что выглядело очень странно для надгробных плит.
Но Саэко смотрела на всё это без интереса. Пол церкви был покрыт травой, и единственным звуком было пение птиц в листве деревьев за её стенами.
— Вот всё, что здесь есть, — сказал Онодзаки. — Однажды, когда я пришёл сюда, здесь летали летучие мыши. Наверное, потому, что это было утро.
Мысли художника были полны историей.
— Сначала здесь было туземное королевство. Пришли португальцы, захватили его, построили крепость. Затем пришли голландцы и разрушили её. После этого здесь побывали англичане. А теперь пришли японцы. Интересно, кто будет следующий. И это такое малюсенькое место.
— Отсюда очень красивый вид, господин Онодзаки. Вы, наверное, хотели бы сделать несколько эскизов?
— Мне жаль заставлять вас ждать.
— Ничего страшного. Абдулла отвезёт меня осмотреть город, а затем заедет за вами.
— Спасибо, но я думаю, что вы вряд ли сможете там что-нибудь купить. В городе, видимо, уже ничего не осталось.
— А женщине одной не опасно?
— Нет. Это тихое место с хорошей репутацией. Я спокойно один гуляю по городу. Вы знаете, это старый город, имеющий свою историю. Он отличается от тех новых застроек вокруг Сингапура с нахлынувшими туда нецивилизованными ордами. И этот город очень маленький. Если вы ищете кого-либо, кто, как вы знаете, бродит по улицам, то на автомашине обязательно найдёте его в течение двадцати минут.
Шофёр присоединился к косившему траву малайцу, и они, развалившись на траве, были погружены в беседу.
— Дулла! — позвала его Саэко своим чётким голосом. Он вскочил и с небольшим поклоном бросился к машине. Вскоре автомобиль, поблёскивая покрытым эмалью корпусом, медленно спустился по склону и исчез в зелени деревьев.
«Она поехала по магазинам», — подумал про себя Онодзаки. Ну что же, такая она есть — Саэко Такано. Красивые виды Малакки с рядами пальм вдоль берега океана её не интересовали, так же как и надгробие христианского миссионера, бывшего в Японии три столетия тому назад. Ею двигали более земные инстинкты.
Онодзаки не было известно, через какие свои связи Саэко в возрасте около тридцати лет под официальным покровительством ВМС Японии приехала в Сингапур и открыла эксклюзивный ресторан. Но он особо не был удивлён этим, учитывая её аристократическую внешность в сочетании с практическими амбициями.
Сам Онодзаки обладал внушительным внешним видом с плечами боксёра, но ему скоро должно было исполниться пятьдесят лет, и почти все его волосы уже поседели. Пропагандистское подразделение японской армии, к которому он принадлежал, состояло из одной молодёжи, которая относилась к нему как к чужаку, но такие мелочи его не удивляли и не раздражали.
По правде говоря, Кохэй Онодзаки не считал себя художником. В молодости, горя желанием стать им, он поехал на учёбу во Францию. Но после месяца хождения по художественным музеям и галереям в Париже отказался от этой идеи. Когда он стоял перед полотнами великих мастеров прошлого и настоящего времени, он понял пределы своего таланта и бесполезность учёбы. После этого он постепенно опускался, брался за любую работу, начиная от гида для японских студентов и до швейцара в варьете. Вернувшись в Японию, он так и не стал рисовать, пробовал себя в качестве художественного критика, пытался торговать картинами, работал за сценой в современном японском театре. Когда началась война, он понял, что в Японии ему не прокормиться, и, используя свой опыт в рисовании, сумел устроиться в армию в качестве вольнонаёмного художника. Как и в Париже, это был фиктивный заработок. Не понимающих в живописи солдат было легко обмануть, выполнив по их заказу обычный рисунок. Но когда он был послан на юг, там он почувствовал искреннее желание рисовать и одновременно счастье возрождения страсти к живописи.
Иногда его посылали на опасные участки передовой линии, но это его не пугало. Вероятно, витающая поблизости тень смерти побуждала его совершить что-то, пока он ещё жив. Он полюбил Малакку со времени своих первых приездов. Смешение красок, тихое окружение, историческое прошлое, которое, казалось, впитали в себя земля и деревья, всё это отвечало его художественным вкусам и позволяло на время забыть о войне.
В то время как Онодзаки, выбрав себе подходящее место на холме среди деревьев, разложил свои принадлежности для рисования, Саэко Такано приказала Абдулле остановиться перед замеченной ею индийской ювелирной лавкой на узкой и грязной улице. Лавка была маленькой, и в единственной витрине под стеклом сиротливо лежали обычные серьги. Голый земляной пол, казалось, был покрыт кровавыми пятнами от следов ореха бетель, который жевали и сплёвывали индийцы. Саэко с отвращением вошла внутрь. Бородатый индиец, одетый в льняной костюм, поднялся навстречу ей.