Я вздрагиваю и оглядываюсь; там, позади, на носилках, лежат мои товарищи и все еще взывают к нам. Настал мир, а они все равно должны умереть. Но я дрожу от радости и не стыжусь этого. Странно, странно...
Быть может, только потому вновь и вновь возникают войны, что один никогда не может до конца почувствовать, как страдает другой.
2
Вечером мы сидим в саду какой-то пивной. Командир нашей роты, обер-лейтенант Хеель, выходит из фабричной конторы и собирает нас. Есть приказ об избрании уполномоченных от солдат. Мы поражены. Никогда ничего подобного не бывало.
В саду появляется Макс Вайль. Он размахивает газетой и кричит:
— В Берлине революция!
Хеель оборачивается.
— Вздор, — говорит он резко. — В Берлине попросту беспорядки.
Но Вайль, оказывается, не договорил:
— Кайзер бежал в Голландию.
Мы смотрим на него во все глаза. Вайль несомненно спятил. Хеель багровеет и кричит:
— Врешь, негодяй!
Вайль протягивает газету. Хеель комкает ее и с бешенством смотрит на Вайля. Он ненавидит его, потому что Вайль еврей и потому что он уравновешенный человек, который вечно сидит где-нибудь, склонившись над книгой, Хеель же — лихой рубака.
— Вздор, вздор, вздор! — шипит он, уставившись на Вайля так, словно хочет проглотить его.
Макс расстегивает куртку и вытаскивает из нагрудного кармана вторую газетку — экстренный выпуск. Хеель взглядывает на нее, вырывает из рук Вайля, рвет на мелкие кусочки и уходит в дом. Вайль подбирает обрывки, составляет их и читает нам последние новости. Мы сидим как ошалелые. Никто ничего не понимает.
— Он будто бы хотел избежать гражданской войны, — говорит Вайль.
— Ерунда! — восклицает Козоле. — Посмели бы мы раньше даже произнести такое. Эх, черт! За кого только кровь проливали?!
— Юпп, ущипни меня; может, мне все это снится, — покачивая головой, говорит Бетке. Юпп констатирует, что Бетке бодрствует.
— Значит, — продолжает Бетке, — это правда. И все-таки я ничего не понимаю. Сделал бы кто-нибудь из нас такое, его сразу поставили бы к стенке.
— О Веслинге и Шредере лучше и не думать, — говорит Козоле, сжимая кулаки, — не то прямо лопнешь с досады. Вспомнить этого Шредера — птенец желторотый, детеныш — и расплющен в лепешку. А тот, за кого он умирал, улепетывает! Блевотина треклятая! — Он ударяет каблуком по пивной бочке.
Вилли Хомайер пренебрежительно машет рукой.
— Поговорим-ка лучше о чем-нибудь другом, — предлагает он. — Этот человек для меня больше не существует.
Вайль сообщает, что во многих полках образованы советы солдатских депутатов. Офицерам больше не подчиняются, с них срывают погоны.
Он предлагает образовать у нас такой же совет, но не находит отклика. Мы не желаем ничего организовывать. Мы хотим домой. А домой доберемся и так.
В конце концов мы все-таки выбираем трех уполномоченных: Адольфа Бетке, Макса Вайля и Людвига Брайера.
Вайль требует, чтобы Людвиг снял погоны.
— Видно, у тебя не все дома... — устало говорит Людвиг и пальцем стучит себе по лбу.
Бетке отстраняет Вайля.
— Брайер — свой парень, — коротко говорит он.
Брайер пришел в нашу часть добровольцем и уже на фронте был произведен в офицеры. Он на «ты» не только с нами — с Троске, Хомайером, Брегером и со мной (это естественно — мы однокашники), но и со старшими солдатами, когда поблизости нет никого из офицеров. И это ставится ему в большую заслугу.
— Ну, а Хеель? — упорствует Вайль.
Это нам понятнее. Хеель частенько придирался к Вайлю, и неудивительно, что Вайлю хочется теперь насладиться своим торжеством. Нам-то на это наплевать. Хеель бывал, правда, резок, но он всегда рвался в бой, точно Блюхер, и держался молодцом. Солдат такие вещи ценит.
— А ты сходи, поговори с ним, — говорит Бетке.
— Да не забудь захватить с собой бинтов и ваты! — кричит вдогонку Тьяден.
Но дело оборачивается иначе. Хеель как раз выходит из конторы, когда Вайль собирается туда войти. В руках у Хееля несколько печатных листков. Он указывает на них Максу.
— Все верно, — произносит он.
Вайль заговорил. Когда он упомянул о погонах, Хеель вскинулся. Мы уверены, что скандал вот-вот разразится, но ротный, к нашему удивлению, говорит: