- Извини, извини, - лепечет он еле слышно. Преодолевая слабость, хватаясь за перила, поднимается наверх, добредает до своей комнаты и тяжело валиться на кровать.
- Черт знает, что со мной. Возможно, перенервничал или устал, прости, прости, - бормочет и бормочет он, но глаза уже закрыты, а сознание отключается. Он засыпает.
Просыпается под вечер, в не зашторенные окна глядят манящие, подсвеченные уличными фонарями, прозрачные сумерки. Снаружи доносится едва слышное стрекотание сверчков и перекличка ночных птиц. Тихо и в доме, и на улице. Ни громких разговоров, ни шума машин. Идеальное место для того, чтобы быть счастливым. Или сойти с ума. Герман спускается в гостиную. Мара, поджав под себя ноги и почти утонув в глубоком кресле, смотрит какой-то фильм. В руках у нее бокал с вином. На экране стреляют, целуются, снова стреляют. Ставни убраны, вино горит отзвуками заката, а хозяйка дома, обернувшись, молча разглядывает застывшего в дверном проеме Германа сквозь стекло бокала.
- Мара, - Герману хочется извиняться снова и снова, пока ее взгляд не смягчится, и не станет понятно, она опять начала доверять ему, хотя как можно довериться постороннему человеку, явившемуся через двадцать лет и мучающего воспоминаниями, давно похороненными в этом холодном доме, в этих безмолвных комнатах.
- Тебе налить? - спрашивает Мара оцепеневшего Германа и, не дожидаясь ответа, берет бокал и наливает его до краев. Герман, приняв подношение, молча стоит, опустив глаза.
- Пей, - приказывает женщина, и он покорно пьет терпкое красное вино, ощущая, как тревога и раскаяние отправляются в далекую жаркую пустыню и там сгорают, едва прикоснувшись к раскаленному песку. И он снова спокоен и уверен, что его история не закончилась. И пока не станут известны все детали, она будет продолжаться. А иначе для чего он проделал весь этот путь?
Мара смотрит на него пустыми темными глазами.
- Хочешь знать, что было дальше? - Герман кивает утвердительно. - Ну, что ж, садись и слушай.
Она наливает себе еще вина, пересаживается ближе к Герману и продолжает:
- В один прекрасный день мама захотела съездить в город своего детства. В твой город, Герман. Они поехали на машине, а через несколько вернулись обратно. С тобой. Мама была такая живая, словно и не было тех страшных дней. А отец был растерян, разбит и постарел на несколько лет. Он все повторял:
- Я считаю, что поступил правильно. Посмотри, Мара, маме лучше. Ради ее смеха я готов на все.
- Знаешь, ты был таким странным, - Мара криво усмехается, и Герман ощущает неловкость за себя тогдашнего, - словно замороженный. Отвечал, спрашивал, общался с моими родителями, будто взрослый. Ни слез, ни истерик из-за того, что привезли в другой город, в чужой дом. Я не помню, чтобы ты смеялся или кричал. Ты смотрел твердо и спокойно, все делал не торопясь. Вы часто гуляли по окрестностям, но о чем вы разговаривали, сказать не могу.
- Мы разговаривали обо всем, - голос его внезапно осип, - обо всем на свете. Она рассказывала, как познакомилась с твоим отцом, как он строил этот дом. Оказывается, она всегда такой хотела. Вдали от людей, без сада и огорода, просто дом в чистом поле. Большой дом-крепость, дом-дворец.
Мара хмыкает:
- Я выросла здесь, и знаю, что этот дом особенный. Несмотря на размеры, здесь не чувствуешь себя одиноким. Ты вписался сюда, вот что странно. Ты мог полдня валяться на ковре, читая книгу, остальную половину сидеть на крыльце, глядя заворожено на небо и поле. Ты был словно путешественник, вернувшийся через много лет в родной дом.
- В день, когда вы вернулись, отец попросил тебя позвонить домой и сообщить, что с тобой все в порядке. Странно, но ты позвонил не матери, а какой-то чужой женщине, примчавшейся через два дня и начавшей угрожать моему отцу. А тот был в такой растерянности, что никак не мог сообразить, что нужно предложить ей денег. Пока она сама об этом не сказала.
- Я помню, - тянет Герман задумчиво, - мы смотрели на них из окна. Она сидела в машине, вместе с твоим отцом и что-то ему втолковывала.
Он замолчал, вспоминая, как они вдвоем стояли возле окна, и он, вырисовывая пальцем на окне узоры, чувствовал себя так, словно, наконец, собрал из кубиков льда слово «вечность», и эта вечность наступила. Без волнений, тревог, лишь с уверенностью, что все идет как и должно идти.
А рядом стояла та, которая привела его в этот дом и отдала ему свое сердце.
- Эта женщина - моя теща, - Герман усмехается, - тогда она, конечно, ею еще не была, - он машет рукой, - в общем, история стара как мир, мальчик и девочка дружат с детства и принимают дружбу за любовь. Они живут так много лет, постепенно охладевая друг к другу и понимая, что истинной между ними была лишь дружба, и такой она и должна была остаться, если бы они не гнались за призрачными мечтами.