- Так ты женат? - Мара зябко поводит плечами.
- Мы расстались. Недавно. Несколько дней назад, если быть точным.
- И ты, значит, не любил ее, совсем? - Марино любопытство коробит, но он все-таки отвечает:
- Возможно, нет, возможно, любил. Если честно, мы так давно вместе, что просто вросли друг в друга, но оказалось, что давно уже ничего не осталось. А я глупо надеялся, что... - Герман не договаривает, раздраженно взмахнув рукой. Ему не хочется продолжать. Он злится на себя и на Мару за то, что разбередила свежие раны, и неожиданно задается вопросом: а вдруг это и была любовь? Вот такая, с разочарованиями и злостью? Любовь-боль? Тогда это маленькое расставание пойдет им на пользу. Но, возможно, он опять все придумывает? Или это вино так разгорячило его?
- Прости, я расстроила тебя, - неожиданно Мара оказывается рядом, обнимает за шею, целует в лоб, - бедный, одинокий мальчик. Беспамятный мальчик. Двадцать лет мучился, надеясь, что узнает, что с ним было, и успокоится. А стало еще хуже, я права? - женщина неожиданно целует его в губы. Поцелуй горький от вина и горячий от страсти. Герман закрывает глаза, сажает Мару к себе на колени и принимает ее торопливые поцелуи как лекарство.
Ночью ему снится бескрайнее заснеженное поле. Он идет один, в легкой одежде, оставляя на свежем снегу свои следы, смеясь, ловит ртом падающие снежинки. Или это падающие звезды? Он свободен от условностей, от ненужных привязанностей, он почти счастлив. Кто-то окликает его по имени, оказывается рядом и заглядывает в лицо синими, словно лед, глазами:
- Ты вернулся? Я ждала тебя. Пойдешь со мной?
Герман ворочается, ему хочется лететь, но на ногах гири, а крылья превратились в пепел. Он просыпается от ласковых поглаживаний ладонью по лицу.
- Тише, - шепчет Мара, лежа рядом, - все хорошо.
Герман поворачивается к ней лицом:
- Что случилось?
- Просто сон, ты плакал. Что-то грустное, довела я тебя своими воспоминаниями.
Герман молчит. «Грустное? Нет. Мне было хорошо. А слезы просто от счастья».
Он прижимает женщину к себе и шепчет:
- Не думай ни о чем. Давай спать.
Утром он просыпается раньше Мары и лежит, рассматривая ее расслабленные черты лица, невесомо проводит пальцем по теплой щеке и губам. Мара смешно морщит нос и сонно бубнит:
- Не хочу вставать, давай полежим до обеда.
- Давай,-легко соглашается Герман, но сна нет, и он просит извиняющимся шепотом:
- Расскажи, что было после. Я помню, как приехала мать Кити, погрузила меня в машину и увезла на вокзал. Пришел в себя я только в такси, мама и бабушка плакали, а я вертел головой и никак не мог понять, где нахожусь. Не знаю, что теща наговорила им, но меня ни о чем не спрашивали, моя амнезия сыграла ей на руку.
- Да, - зевает Мара, - ужасная женщина. Не могу представить, как вы жили. Ты в вечном беспамятстве и она, единственная знавшая, что случилось. А твоя жена знала?
- Мать ей тоже ничего не говорила. Думаю, это знание давало ей власть надо мной, с которой она не хотела расставаться.
- Возможно, - люди бывают такие странные, - Мара разворачивается к нему, и они лежат почти нос к носу. Герман заглядывает в ее глаза и в зрачках видит целую вселенную. Ему кажется, если смотреть в Марины расширенные зрачки, не отрываясь, они втянут в себя без остатка. Мара как космос, очутившись в нем уже не вырваться. И тебе уготовано вечное движение по орбите, пока не умрешь от холода.
Герман вздыхает - ему не хочется к кому-то привязываться, обманывать себя небылицами про вечные чувства, нужно посмотреть в глаза реальности и признать, что это обыкновенная интрижка, продолжения не будет.
- Когда ты уехал, у мамы пропало желание жить. Она покорно принимала таблетки, адекватно реагировала на внешний мир и на нас с отцом, но внутри ее росла пустота, и она пожирала ее. Мама часами сидела возле окна, глядя на дорогу. Несколько раз просила проводить ее к озеру. Склонившись над водой, она что-то шептала или пела. Возможно, о чем-то просила. Потом мы медленно, словно две старухи, брели домой. Я, как и она, ощущала себя неподъемной от горя и от того, что ничего уже не исправить. Закончились навсегда веселые праздники и семейные посиделки. Счастливой семьи больше не существовало. Только страх и отчаяние.
Мара плачет, и Герману хочется вскочить и бежать от этих слез на край света, но он гладит женщину по волосам, шепча что-то банально-успокоительное и не веря сам себе.