– Что угодно.
– Подождите, мы это запишем подробно, – сказал
Марков и встал, чтобы взять из шкафа свежую кассету для магнитофона.
А потом он услышал от Брокмана то, что уже слышал от
Кутепова. И все концы этой истории окончательно сошлись…
Казалось бы, после совершенно открытого разговора о
Нестерове от Брокмана можно было ожидать большей открытости и во всем остальном. Но Марков на это не рассчитывал и был прав.
На седьмой день после ареста Брокмана при очередном допросе Марков наконец тронул стержневую, самую страшную для Брокмана тему. Сказав, что для прояснения некоторых моментов необходимо вернуться к эпизоду с
Воробьевым, Марков спросил:
– Вы не подозревали, что в тюбиках может содержаться что-нибудь ядовитое?
– Подозревать можно что угодно.
– Спросим прямее: вы знали?
– Нет.
– Лабораторный анализ показал, что содержимое тюбиков – составная часть сильнодействующего, стойкого отравляющего вещества. Так сказать, одна из его половин.
Наши химики знают приблизительный состав второй половины. Обе они сами по себе, отдельно друг от друга,
почти абсолютно безвредны и обладают высокой инертностью. Только соединившись, они становятся страшными.
– Я не химик, но охотно верю всему этому.
– Тюбики Воробьев вез вам. Мы имеем право думать, что вторая половина была у вас.
– Это вы на меня не нацепите, – решительно заявил
Брокман. – Не знаю никаких половин. Ничего ни от кого не получал. Воробьев до меня не доехал.
Дав ему выговориться, Марков продолжал:
– Стачевская показала, что с девятнадцатого мая, то есть со дня вашего приезда к ней, и до четвертого июня, то есть до поездки к Нестерову, вы ни разу не отлучались из ее дома. Это верно?
– Верно.
– Стачевская добавила, что где-то между девятнадцатым и двадцать восьмым мая вы все-таки уходили из дому как-то днем и отсутствовали несколько часов. Это тоже верно?
Брокман впервые ответил не сразу, а после короткой паузы:
– Не помню.
– А вы вспомните. Она еще снабдила вас закуской. Вы и секач с собой брали.
– Не помню, – повторил Брокман.
– Но вы по крайней мере помните свои слова по поводу того, почему при задержании у вас оказался этот секач?
– Помню.
– Повторите, пожалуйста. Я забыл их.
– Чтобы зарыть то, что привез Воробьев. Если бы привез.
Он прочно окопался за этим «если бы». И ничего тут не сделаешь…
– А в тот, первый раз – для другой цели? Дров нарубить?
– Не было того раза. Не ловите меня, гражданин начальник.
Никогда Марков не позволял прорываться наружу чувствам, которые он испытывал по отношению к своим противникам. Он остался спокоен и сейчас.
– Кто вас научил такому обращению – гражданин начальник?
– У меня были хорошие инструкторы.
– Прошу не употреблять этого выражения. Ваши начальники остались там. А насчет «того раза» мы еще побеседуем.
Это было 12 июля. Вызванный на допрос 14-го, Брокман заявил, что больше никаких показаний давать не будет, так как все ему известное уже сообщил.
Марков оставил Брокмана в покое. Он ждал Михаила
Тульева, который вот-вот должен был вернуться после долгой жизни за рубежом.
Не тревожимый привычными вызовами в кабинет полковника, Брокман начал проявлять нервозность.
ГЛАВА 27
С поличным
Психологи и социологи, занимающиеся изучением различных пенитенциарных систем, принятых в разных странах в разные времена, расходятся – порою очень сильно – в оценке того или иного типа тюрем, установленного в них режима и эффективности разнообразных методов перевоспитания правонарушителей. Но все исследователи согласны в частном вопросе, касающемся одиночного заключения. Признавая его самым тяжким видом наказания и констатируя, что не все одинаково его переносят, специалисты установили прямую взаимосвязь между уровнем интеллекта заключенного и степенью приспособляемости к одиночному заключению. Чем ниже интеллект узника, тем быстрее и разрушительнее действует на его психику одиночка. Приученный к размышлению ум, удовлетворяющийся самопознанием дух несравненно более стойко переносит полное отсутствие контактов с людьми.
Брокман не обладал высоким интеллектом. Выражаясь изящным слогом, сады его воображения заросли дремучим чертополохом и не плодоносили, а в темные заводи его души не проникал животворный солнечный свет. И хотя камера, где он содержался, скорее напоминала обыкновенную комнату – ничего лишнего, но все необходимое есть – и имела площадь не менее двенадцати квадратных метров, и несмотря на то, что предыдущая жизнь сделала из него законченного индивидуалиста, Брокман, запертый в четырех стенах впервые за тридцать семь лет своего существования, испытывал такое чувство, словно его телу тесно в собственной оболочке, и ощущал острую потребность хотя бы молчаливого общения с живым существом.