Уже не с каждым днем, а буквально с каждым часом все нетерпеливее он ожидал, что его позовут на допрос. Но его не звали. Он начинал злиться, но тут же говорил себе: сам виноват, не надо было заявлять, что отказываешься давать дальше какие-нибудь показания. Он жалел, что, решив отращивать бороду, отказался от парикмахера, а менять решение считал малодушным.
Он пробовал отвлечься, вызывая в памяти картинки из прежней жизни. Но картинки невозможно было остановить и разглядеть, они мелькали, наползали друг на друга и сливались в серое пятно. Он стал просыпаться по ночам по пять-шесть раз. Наконец – чего уж он никак не предполагал
– от него ушел аппетит. Тут он понял, что может стать одним из тех неврастеников, которых, как сказано выше, презирал. Всегда тщательно заботившийся о своем здоровье, ибо хорошее здоровье при его профессии было первейшей необходимостью, Брокман с нараставшим беспокойством отмечал, что день ото дня все больше худеет. С
ним произошла еще одна странность: ему противен стал дым табака, и он бросил курить.
Он отмечал сутки царапинами на стене. С 14 июля таких царапин уже накопилось одиннадцать. 26 июля в неурочный час между обедом и ужином, когда Брокман лежал на койке, закинув руки за голову, – в двери камеры неожиданно загремел ключ. Именно загремел, хотя в обычное время, когда приносили еду, звук открываемого замка, который был хорошо смазан, воспринимался совсем не громким.
Брокман рывком вскочил на ноги и застыл, вытянув руки по швам и сжав кулаки. В его позе не было воинственности – одно напряжение.
Дверь отворилась. В камеру вошел Михаил Тульев…
Что испытал Брокман при этом появлении, словами передать невозможно. Михаил видел, как гладкий сухой лоб Брокмана вдруг покрылся крупными каплями пота, капли слились, и пот побежал вниз, на глаза, а Брокман смотрел не мигая, и его неподвижный взгляд был пуст.
Михаил прикрыл за собою дверь и стал перед Брокманом в трех шагах. Так они стояли долго, не менее минуты.
Наверное, если бы в это время раздался взрыв или к лицу
Брокмана поднесли бы горящую спичку, он ничего бы не почувствовал, не услышал. Он был в шоке.
– Здравствуй, – сказал Михаил.
Брокман молчал. Михаил обошел его, сел на табуретку к столу. Брокман повернулся к нему, как манекен, и лицо у него было как у манекена.
– Ты меня узнаешь? – спросил Михаил.
– Мишле, – тусклым, совершенно без всякого выражения голосом сказал наконец Брокман. Он вспомнил фамилию, под которой Монах представил Михаила при их официальном знакомстве перед отъездом в Швейцарию.
Настоящей фамилии Брокман, должно быть, так и не узнал.
– Садись, поговорим, – сказал Михаил.
Брокман послушно сел на койку, не сводя с него немигающих глаз. Михаил вынул из кармана сигареты –
французские «Голуаз», крепкие, их он всегда предпочитал другим. Это была последняя пачка из привезенных им.
– Кури.
– Почему?.. – явно не услышав его, спросил Брокман.
Понятно, что он хотел сказать: «Почему ты здесь?»
Михаил сказал:
– Я приехал домой.
Брокман наконец вышел из шока.
– Кто ты, Мишле? – спросил он почему-то шепотом.
– Советский разведчик.
– Ты работал на них?
– Говори нормально, – сказал Михаил. – Успокойся.
Что-то ты сдавать начал.
– Ты советский? – Брокман никак не мог уложить это в своей голове.
– Я уже сказал: ты плохо соображаешь.
– Ох, кретины, какие кретины! – Облокотившись о колени, Брокман обхватил голову руками и застонал.
– Ты сейчас, как в Гштааде, – сказал Михаил. – Помнишь, когда увидел тех типов, от Алоиза?
Это подействовало на Брокмана так, словно ему дали понюхать нашатыря.
– Зачем тебя ко мне прислали? – подняв голову, спросил он совсем другим тоном, уже готовый к сопротивлению.
Михаил посмотрел на него, не скрывая презрения.
– По делу. Но я и сам бы тебя навестил.
– По-дружески? – усмехнулся Брокман.
– Ты, оказывается, еще и свинья, – сказал Михаил. –
Память у тебя хорошая, а Гштаад забыл?