В гостинице один постоялец купил ему билет по интернету. В Пыть-Яхе был за пять часов до поезда. Шел дождь. Застегнувшись до зубов в своей промокаемой куртке, он пошел гулять по городу и шибко удивлялся его малости и неказистости, пока не сел в автобус и доехал через пустые места в совсем другой Пыть-Ях. Красивый северный новострой, с празднично освещенным безлюдным дворцом культуры (дикие заросли кустарника перед ним скрывали какое-то толканье и бормотанье). Во дворах, куда он забрел, его чуть не сбила машина, выехавшая на одних правых колесах – в состоянии аффекта от того, что живут в Пыть-Яхе. В просторном дворе в окружении многоэтажных домов на постаменте стоял грузовичок, при нем клумба и мемориальная стела. Ай да Пыть-Ях. Обойдя грузовичок, увидел бетонную лестницу, ныряющую в темноту, и спустился по ней. Лестница три раза раздвоялась и опять сходилась. Оказавшись внизу, он ступил на голую землю. Поле. За полем вдали мерцали огни какого-то третьего Пыть-Яха. Раз уж оказался здесь, он расстегнул штаны и помочился и, застегиваясь, случайно глянул назад и увидел голову спускающегося по лестнице. Всё это в темноте и тишине, в шорохе дождя, скрадывающего всякие звуки. Почему-то рванул обратно на лестницу. К свету. Прошли навстречу друг другу, жмясь каждый к своим перилам, по краям. И всё это время падал дождь. Интересно, что здесь, когда не дождь.
Он вернулся на вокзал опять на автобусе, дождавшись с еще парой местных под козырьком на остановке. Оставшиеся три часа до поезда провел на втором этаже вокзала, в компании цыган с золотыми зубами. Был один дед цыганский – с таким же успехом мог быть и азербайджанский, и татарский. Цыгане косились на него. Молодой, красивый. Без зубов.
Поезд шел в Екатеринбург, билет у него был до Тюмени. Сошел он в Тобольске в три часа ночи. Загулявший командировочный обмывал холодильник. Холодильник он купил в Ханты. Холодильник ехал за ним на своих колесах. Холодильник предназначался жене. Жена была в отпуске на курорте. Проводница разрешила им курить в тамбуре (за 500 командировочных рублей), только двери велела открыть на «гармошку». Из тамбура переместились в ресторан. Он не пил, только губы мочил. Восторг командировочного достиг апогея. Холодильник не вмещался в слова – он помавал руками выше головы. Кого он найдет в девять… в восемь утра, чтобы помочь ему внести холодильник? Утром он оказался в квартире один – экс-командировочный, едва открыв дверь, ушел на неверных ногах догоняться. Он отлично выспался и проснулся, как будто прозвонил не слышный никому будильник. Но это была не жена командировочного, входящая в дверь. А осень. Просветила его трезвым холодным своим светом.
Входная дверь была приоткрыта с ночи. Он убедился, что замок захлопывается. Вернулся в кухню. Налил себе воды из-под крана, попил.
Входные данные. Не воруй, сами отдадут.
Не воруй, лучше голодай.
Проверился на СПИД и на все гепатиты до кучи. Бесплатно. Результат отрицательный. Принес показать хозяйке гостиницы. Та долго смотрела, чуть не лизала. Положил в паспорт. Паспорт положил в куртку.
Фирменная вещь, размера на четыре больше; три свитера под низ. На мусорке, что ли, ей обзавелся? Почему сразу на мусорке. Подарили. – Для этих мест не подходит. В Ханты он приехал в начале весны – то есть весны по средней полосе – имел время убедиться. В гостинице выполнял функции вышибалы. Укрощал и разводил. Чисто языком молол. Кашляя страшно при этом. Всех пугал, а больше всех напугал хозяйку. Она потребовала провериться.
Она ему ни разу не заплатила. Хотя на ресепшене доводилось сидеть. Отсчитывать сдачу. Несколько раз заработал на ягодах, набившись в компанию к местным теткам. На хлеб с сигаретами. Ягодами тут промышляли только женщины. Еще алкаши. Гостиничный бизнес процветал. Мигранты косяками стекались в Ханты, к неудовольствию местных, проигрывающих конкуренцию в рабочей силе, со своими северными надбавками. Ночью ходил гулять по берегу, забирался на брошенные баржи. Видел, как в темноте пристают к берегу браконьеры. Разгружаются в ожидающие машины, машины сразу уезжают. Богатая земля. Люди непуганые. Захлопнув навороченную тачку, отходят в магазин. Без сигнализации. Сторожа с пристани, где замерли во сне бесчисленные яхты, пускали посидеть в какую-нибудь лодочку. Закуривали, заговаривали о жизни. Один раз съездил на катерке, исполняющем функции трамвая, в деревни на берегу. Три раза приставал трамвай, и он видел диковинные средства передвижения, типа квадроциклов и уже совсем ни с чем не сообразных механических телег на гусеницах, съезжавшихся по зыбучему песку к дощатым мосткам. Живут рыбой. В последней деревне, Вознесенье, сошел, поблагодарил за приглашенье попутчицу, указавшую ему свой дом и звавшую к чаю, побродил по грязной дороге, заглянул в клуб и в почту. Тут купил открытку и придумал ее послать. Под взглядами теток, аж замолчавших, одна за прилавком, другая снаружи. Подписал: Москва, улица Бройлера, Марии Спиридоновой. «Маша, навек твой!» Подпись: Вознесенский. Расплатился и вышел. На обратном пути катер обогнал мудак на яркой спортивной моторке, выписывал вензеля, аж из воды выскакивал. Отставал и снова обгонял, дельфин. А ведь, если станет тонуть, примутся его спасать.