Лег.
Тишина.
Закрыл глаза.
Вода стала совсем холодной, когда он вылез.
Вытершись свитером, вернулся в комнату. Там опять лег.
Заснул, а, проснувшись, снова стал поднимать ноги. Вроде бы легче.
Не лучший способ проводить выходные. Но заставить себя встать невозможно.
Сосед вернулся и опять врубил русский шансон. Он закутал голову в свитер, натянул край матраса.
Ночью он несколько раз просыпался и снова качал ногами. Тянуло сквозняком из форточки.
Утром проснулся с большим аппетитом. Встать уже можно было почти безболезненно.
Из еды – несколько пакетов роллтона, выброшенные пассажирами.
Он сходил на кухню, набрал воды в банку. Вернулся, опустил кипятильник.
– Можно было подчищать железнодорожные мусорки и без того, чтобы там работать.
Поел, оделся и вышел на улицу. Волкова оставила ему проездной, сгорающий в конце недели. Воскресенье.
Он шел к метро, вдыхая сырой воздух и удивляясь, сколько в нем запахов, если не курить. С одной стороны ветер веет шоколадом; с другой – непременная примесь бытовой химии, выброс которой был в ночь перед устройством на работу. Давно.
Немедленно захотелось закурить.
Зазвонил мобильник.
Это только Волкова. Если не Аман, конечно, не знающий, что он не на работе.
Он вытащил телефон. Незнакомый номер.
– Привет, Роман.
– Анастасия?
– Узнал?
– Ну, или вы, или Бабушкин. Для остальных я утенок.
– Кто? – Она засмеялась.
Он молчал.
– Где подруга твоя? – спросила весело.
– Позвоните ей.
– У нее телефон выключен.
– Потому что она в Волхове. У нее там местный номер. Я пришлю вам эсэмэс.
– Лучше сам ей позвони. Завтра пускают новый двухэтажный поезд. Набирают четырех человек, только русских. Опция – уборка в пути следования. Петербург – Адлер и обратно. Оплата хорошая.
– Какая?
– Это к Бабушкину. Трое у меня есть. Вот думаю, – сказала она весело, – кого поставить. Тебя или ее?
– Ее, конечно.
– Почему? – Она рассмеялась. – Я правильно понимаю?
– Что?
– Что ты несгибаемый рыцарь Айвенго.
– Пока что я наклониться не могу. Еще одна разгрузка белья, и мне кайки.
– Там не будет разгрузки, – говорит она таким голосом, каким предлагают минет. – Только выгрузка мусора. Это легкая работа. И чистая.
– …Ро-ма! – требовательно. – Ро-ме-о! Ты что, от счастья язык проглотил?
– Анастасия, вы хотите меня унизить? Это неправильный метод. Я внизу. Ниже уже некуда.
Молчание.
– Кстати, Аман хороший бригадир, – валит он. – Зря его убрали. При нем не было такого бардака.
– …У тебя трудовая есть?
– Откуда?
– Санитарной книжки тоже нет. Приходи сегодня. Нет. Завтра в четыре часа. Подпишешь договор. Санитарную и трудовую Людмила сделает, я скажу. В девятнадцать ноль ноль отправление.
Она ждет.
– Спасибо, – говорит он.
– Пожалуйста. – Отключается.
Он стоит, сжимая телефон. Что-то тут лишнее. Или унизить, или спасибо.
Не давая экрану погаснуть, находит волховский номер.
– Чё случилось-то, – пугается Волкова.
– Оля, хочешь в Адлер?
– Какой, блядь, Адлер. Не-а, не хочу.
– Завтра в семь. Та же уборка, но платят лучше. Если согласна, я перезвоню Анастасии, она тебе дальше объяснит.
– Какой, блядь, в семь, я не успею.
– В семь вечера.
– А ты почему сам не едешь?
– Не хочу.
– Ну и я не хочу. На хуй, не, не поеду.
. . .
– Ты что, с ума сошла? – сказал Бабушкин.
– Почему?
– Фэйс-контроль. У него вид классического зоновского пидораса. Эта ромашка. А зубы ему выбили, чтоб хуй сосал. Ты считаешь, что пассажиры спального вагона не напишут на тебя жалобу?
– Ты считаешь, что пассажиры спального вагона хорошо разбираются в градациях уголовных сословий? – парирует Анастасия. Но Бабушкин только качает головой.
– Не пойдет.
– Тогда – кто? Волкова? – называет она единственную возможную альтернативу. В этот момент альтернатива драит Махачкалу. Но Бабушкин качает головой.
– А эта – лесбиянка. Настоящий кобёл. Ты знаешь, где она работала раньше?
– Откуда?
– В женской колонии в Саблино охранницей. Ты знаешь, кто там работает?
– Ты откуда знаешь? – не может сдержать удивления Анастасия. Этот Бабушкин. Всё знает.
– Знаю. – Бабушкин не раскрывает источников. Анастасию пробивает на нервный хохот. – Что же это за парочка – пидор и лесбуха? – Почему-то она чувствует облегчение.
– И ты хочешь троих оставить? Ты считаешь, на тебя не напишут жалобу, когда они там будут носиться, высунув язык и ничего не успевая? Ты не успеешь никого вызвать, – кладет она последний козырь. – Три часа.