«Я бы не рискнул утверждать, что “она” красивая, но смотреть на нее – мне, я имею в виду, – очень хорошо. Но знаешь, такая штучка, та действительно была. Не какой-то высокий идеал, а настоящая, во плоти. Видимо, я ее очень недолго знал, возможно, всего один разговор на какой-то из кухонь, иначе не объясняется то, что я позволил ей кануть и не вспомню сейчас ни ее лица, ни как ее звали. Осталась лишь уверенность, что когда-то я упустил единственную герлу, которая шла так близко, что была незаметна. А эта… на “нее” так хорошо смотреть сзади. Но мы с ней идем по разным городам, и ей не понять даже то, что она чего-то не понимает».
Кругом продается и покупается черешня. Она останавливается и смотрит, пробирается ближе к прилавкам. Ей хочется черешни. Он стоит с двумя рюкзаками, упираясь расставленными пятками в стекла на асфальте. Вдавливая стекла в горячий мягкий асфальт. Горячо. Когда она подходит, он говорит:
– Пойдем к реке.
Она соглашается. Он знает короткий путь, они сворачивают во дворы, они идут к реке. У нее в кармане двадцать рублей на билет обратно. Она поедет обратно, он поедет дальше.
Он думает: требовать от нее, чтобы она стала как та – это называется сентиментальность. Или как-нибудь, еще хуже. Лучше построить город, вот такой. Но еще лучше, чтобы был очень хороший. Чтоб туда пришли многие люди, и стали жить. И такие, как она, – тоже.
Но для этого надо сильно потрудиться, возражает он себе. Чтобы такие как она увидели, и пришли, и стали там жить – это надо очень сильно потрудиться. Может и жизни не хватить. Фу ты, хреновина какая, здоров же ты, браток, рассуждать, ни фига не делая.
Они выходят на широкую прямую улицу, впереди улица пересекается рекой. Она говорит: нефтяная река, асфальтные берега. Это не хуже всего, что она наговорила за этот день, и, по крайней мере, в этом есть доля смысла. Они идут вдоль каменного парапета, вода отливает радужной бензиновой пленкой.
Матвей говорит вслух: знаешь, почему этот город такой красивый? Посмотри, он ведь очень низкий на самом деле, и тяжелый, даже придавленный. Почему, спрашивает она послушно. Я не знаю, говорит он. Может быть потому, что, чем ниже дома, тем выше небо? Ему снова не хочется произносить слова, он чувствует, что для нее это просто звуки, ноль информации. Все-таки, чувствуя какие-то обязательства перед ней, он показывает на противоположный берег и объясняет: «Вон туда мы идем». А что там? – она не видит. Ступеньки вниз, – Матвей, – и, видишь, деревья, там прохладно. Они доходят до моста, она качает цепи-перила. Он видит еще кое-что, говорит: заняли наше место. А что там? – она. Детишки, говорит он, какие-то; ну, мы все равно туда пойдем. Они проходят по мосту, он снова думает про город, теперь он думает: может, конечно, ничего и не получиться. К этому тоже нужно быть готовым… так, все, закончили. Надоело. Думай лучше о том, что ты делаешь сейчас.
Приближаются к этому месту, и Матвей видит, что в отношении детишек погорячился. Перед самой лестницей, сходящей к воде, тусуются трое мужиков. Сначала непонятно, что они делают, потом понятно. Метрах в двух на тротуаре – девушка в домашнем халате и шлепанцах, лицо у нее детское, а выражение лица – жесткое и старое. Один из мужиков поворачивается к ним и говорит, улыбаясь во все зубы:
– Видали когда-нибудь, как в воду ссут? Вот посмотрите.
Теперь поворачиваются и двое остальных, с такими же ухмылками, тот, который мочился, – даже не застегивая штанов, – он низенький, полулысый. Дальше одновременно, Матвей: