Мы вернулись из Ялты на последнем автобусе и, спускаясь по камням, заметили свет на нашей стоянке. Сначала мы решили, что мы ошиблись, но мы не ошиблись, это правда был свет. Это был Вася Ханкин. Он со своей девочкой спустился к нам с горы – гора была над дорогой и называлась, кажется, Кошка, – нас еще не было, и они решили подождать, а заодно спалить нашу последнюю свечку.
Девочку звали Алена. Она была маленькая, и она была удивительно похожа на прошлую девочку Васи Ханкина – ту, по-моему, звали Илона. Она сидела рядом с Васей, на голове у нее была повязана косынка на пиратский или цыганский манер, и она молчала и гордо смотрела на всех, потому что рядом с ней был Вася Ханкин – в поле ягода навсегда, сто девяносто два сантиметра живого роста, дитя цветов и перестройки, Вася Ханкин со светлыми локонами пониже плеч, до зубов вооруженный безумными эзотерическими идеями и со свободой любви наперевес. Я хорошо понимала девочку, я бы сама так смотрела на мир, если бы мне было столько лет и я сидела с Васей Ханкиным. Вася, напротив, был задумчив и грустен, что с ним всегда случалось, когда у него с какой-нибудь девочкой шло к концу – он страдал от того, что скоро сделает ей больно; он был настоящий мученик любви. Настоящий хиппи. С нашим приходом он несколько оживился и попытался пропихнуть нам, как они с Аленой позавчера вызывали летающие тарелки одной лишь мыслительной силой, но тут Александр обратился к Игорьку с тем, что надо прекращать покупать «Гуцульскую» (сегодня у нас был неудачный день) и собрать-таки денег на билеты, – и Вася затих и снова задумался. Я сняла ботинки, сняла джинсы и надела шорты – было очень тепло. Игорек достал две банки капусты и хлеб и пригласил всех к столу. Капуста резаная с овощами – это было как раз то, что мы после каждого приема пищи торжественно зарекались впредь покупать, и что покупали вновь и вновь за неимением выбора. Под «Гуцульскую», правда, шло хорошо. Но сегодня «Гуцульской» не было. Но все-таки мы наелись и закурили, откинувшись на разложенную палатку и высматривая звезды между листьями, и Вася Ханкин, стрельнувший у нас сигарету и склонившийся над чудом продолжающей гореть свечкой, вдруг поднял лицо, удивительно красивое в этом неверном свете, и высказался в том смысле, что вот ради таких моментов и стоит жить.
МАРСЕЛЬЕЗА
…когда он отзвенел, наступила такая тишина, как будто возившихся крыс шуганули камнем. Даже у Ника, где царил обычный кавардак, все словно вымерло. Тишина длилась секунды три, и в тишине и темноте крик повторился, отчаянный и звонкий:
– ПИПЛ! ВСЕ, КТО МОЖЕТ ДЕРЖАТЬ В РУКЕ ОРУЖИЕ, ВЫХОДИТЕ НА ДОРОГУ! МЕСТНАЯ УРЛА ИЗБИЛА ДВУХ НАШИХ, И ТЕПЕРЬ СОБИРАЕТСЯ ИДТИ ЧИСТИТЬ СИМЕИЗ ОТ ХИПНИ!
И стало тихо.
Симеиз стоял, пустой, как в доисторические времена. Деревья, камни и море, вот и все; а трепетное дыхание жизни, наполнявшее ночной эфир, исчезло, рассеялось, как привидение с песней петуха.
Затем сверху раздался шелест.
Это кричавший побежал дальше. В кромешной тьме, по неверной тропе, средь крутых камней Симеиза.
Тишина раскололась. Симеиз ожил. Сверху, у Ника, завопили в восемнадцать голосов. Тут мы медленно материализовались.
Ощущение было сродни тому, как если, присев в кустики, в самый ответственный момент застать себя застуканным – сколько нас было? – пятеро. Значит, четырьмя парами внимательных выпученных глаз.
Да. Следовало немедленно объясниться.
Начал Александр.
– Ничего там не будет, – сказал Александр с грубой солдатской прямотой. Выражаясь фигурально, он встал и надел штаны. Неловкое положение, однако, от этого не исчезло, поскольку высказаться должны были все по очереди, – а все остальные молчали, уступая эту честь друг другу. Секунды тюкали по голове, как молоточки.
И тогда слово взял Вася Ханкин.
– Да, – сказал Вася. – Года три назад я бы побежал. Всегда лез в такие дела, тремя ребрами отделался и трещиной в черепе. А потом мне раз притащили какую-то книжонку… Смотри, Ханкин! Тут про тебя! Это ты, говорят, Ханкин, на баррикадах – ты ж у нас всегда на баррикады лезешь!.. И я решил – все, хватит. Пусть теперь как хотят, без Ханкина. Хватит, отвоевался.