Он больше не пытался поступать в институт. За последние годы несколько молодых художников завоевали признание, не имея никакого специального образования. Чем я хуже, сказал себе Леопольд, чтобы рассеять возникавшие порой сомнения. К тому же, как он понял из разговоров и поведения Андрусовых однокурсников, институт для них был чем-то вроде обременительной школьной повинности, они как могли отлынивали, их мысли и отношение к искусству были весьма далеки от искусства.
С наступлением зимы ему пришлось подыскивать себе работу, поскольку надо было платить за квартиру, а денег у него не осталось ни копейки. На помощь пришла Астрид, благодаря своим многочисленным знакомствам она нашла ему место, где он был занят всего несколько часов по утрам и лишь изредка — полный день. Заработка хватало теперь на самое необходимое. Его рисунки взяли на молодежную выставку и на следующий год, но жюри весенней и осенней выставок отклонило их. Тогда он занялся исключительно живописью. Время летело быстро. Картины становились все более совершенными и виртуозными. Краски подчинялись его воле, и внутренний мир его картин со всеми его закономерностями, принимал все более четкие очертания. На двух последних выставках он своих работ не выставлял. Теперь он собирался это сделать.
Когда Леопольд со своими картинами входит в здание Дома художника, выставка уже открыта. Как это приятно, ему бы улыбнуться, но Леопольду не до улыбки, его охватывает страх: может, он спутал день или за это время что-то изменилось; на всякий случай надо достать из кармана записную книжку, убедиться, что число совпадает, тогда можно будет облегченно вздохнуть или, по крайней мере, потешить себя надеждой, что глубокий вздох принесет облегчение.
Не иначе как взвинченные нервы выкидывают со мной такие штуки, мрачно думает Леопольд. Но, может, и не стоит так близко к сердцу принимать эту выставку, размышляет он по дороге в ателье, да и вообще зачем мне тащить свои картины на выставку? Мне приносит удовлетворение то, что я пишу их… Однако человек остается человеком, его всегда подстегивает тщеславие, жажда стать знаменитым, и, если картины остаются в четырех стенах, художника начинают одолевать сомнения, неизбежно возникает неуверенность в себе и, наконец, комплекс неполноценности. Как бы упорно ни утверждал кто-либо, что пишет картины исключительно для своего удовольствия, верить ему нельзя. Таков уж характер творчества, что им занимаются ради тех, кто сам на него не способен, чтобы доставить людям удовольствие и радость. Очевидно, для себя творят те, кто ничего не может дать другим.
Я не могу, я не способен, мрачно произносит про себя Леопольд. Тех, кто пишет книги, не имея к этому никаких данных и тем не менее с болезненным упорством продолжая свою деятельность, называют графоманами. А художников? Может, их следует называть артоманами?
Настроение у Леопольда подавленное, он нервничает, как перед экзаменом. Однажды он спросил у Хельдура, какое чувство тот испытывает, когда относит картины на выставку. «Такое же, — старый мастер развел руками. — Дурацкое чувство тревоги и страха, когда ставлю свои картины вдоль стены большого зала и тут же кидаю быстрый взгляд по сторонам, чтобы поймать выражение лиц других художников (они вечно толкутся в зале). Их первая реакция — определяющая, она искренна и лишена какой бы то ни было позы». Но ведь Хельдур выставляет свои работы уже двадцать пять лет. Неужели тот факт, что твою работу куда-то уносят, воспринимается как нечто естественное и привычное? А может, творчество это и не работа, а отдача какой-то частицы самого себя? Как рождение ребенка? И чем больше ты отдаешь себя, тем меньше становишься. Большой маленький человек. Леопольду вспоминаются слова Антон: «Чем старше я становлюсь, тем сильнее ощущаю, что я и наполовину не такой, каким был двадцать лет тому назад». А что было двадцать лет назад — начинающий писатель, опубликовавший свое первое произведение.