Однако состояние покоя было недолгим и быстро сменилось необъяснимой тревогой, желанием что-то разбить или расплакаться; Лепик в сердцах выключил проигрыватель, но уже через минуту поставил пластинку сначала, чтобы комната вновь наполнилась музыкой Вивальди.
На этот раз покоя он не обрел — музыка звала к воспоминаниям, — он отыскал в ящике стола коробку с фотографиями, стал разглядывать снимки — все, что осталось от их любви и брака: незначительные события, улыбки, пейзажи и тут же фотографии общих друзей, фотографии детства. Красивое, уже успевшее стать чужим женское лицо обрело знакомые черты, словно ожило, и душу Лепика вновь охватили сомнения и боль, в существовании которых он не хотел себе признаться. Так он и провел вечер — снова и снова слушая Вивальди и перебирая фотографии; день рождения Кирстен был забыт, все в окружающем его мире отошло на второй план, стало несущественным, единственное, что не давало ему покоя, — это стоящее перед глазами лицо жены, с которой они были счастливы в течение многих лет, и он внезапно подумал, что это время можно еще вернуть, вернуть любовь и прежнюю жизнь, и когда он так подумал, то решение, которое зрело в подсознании и проникло в сознание каким-то слишком уж окончательным, испугало и ошеломило его.
Довольно неприятно и неловко рассказывать о последующих днях Сандера Лепика; он, кого мы привыкли видеть всегда жизнерадостным и веселым и кто уместной шуткой или дельным советом помогал другим преодолевать неприятности, внезапно надломился. Это обычное, ничего не говорящее выражение, которое в большинстве случаев употребляют, когда хотят сгустить краски, оказалось в данном случае единственно уместным: лицо серое, под глазами темные круги от бессонницы, сам мрачный, неприветливый, и, что хуже всего, Лепик стал относиться теперь к своим служебным обязанностям с каким-то небрежным безразличием.
Как всегда в подобных случаях, кто-то попытался доверительно поговорить с ним, но, к своему удивлению, услышал в ответ что-то невразумительное. Мы никак не могли понять, что происходит с ним. Как-то раз мне позвонила Кирстен. Сказала, что со дня ее рождения (на который Лепик не явился) их отношения прервались. «Сандер не хочет даже разговаривать со мной», — пожаловалась она и попросила меня разузнать, что за всем этим кроется. И получилось так, что в воскресенье после обеда я отправился к Лепику, и Сандер открыл мне дверь.
Почему-то я ожидал увидеть здесь отталкивающий беспорядок (горы немытой посуды, пол в пятнах вина, валяющиеся повсюду пустые бутылки, полуголую женщину на смятых простынях), но в комнатах было чисто, все вещи — даже чересчур аккуратно — стояли на своих местах, так что у меня возникло чувство, будто я нахожусь не в жилом помещении, а в павильоне на мебельной выставке. Я сослался на то, что пришел обговорить проблему, которая возникла в пятницу у нас на работе, мы с Лепиком обсудили ее, вернее, говорил я, а Лепик безучастно и рассеянно слушал, и когда я замолчал, то он даже не заметил этого. Я ждал, когда он посмотрит на меня, затем спросил, что с ним творится.
— Ничего… — пожал он плечами, принес из кухни кофейник, разлил кофе по чашкам и, к моему удивлению, все же заговорил. — Прошло уже больше года, как мы разошлись с Айме. Думаю, основной причиной была тогда Кирстен. Все произошло как-то быстро, опрометчиво. Пять лет мы жили более или менее счастливо, к Кирстен я был просто привязан и, честно говоря, никогда не любил ее; но Айме отнеслась ко всей этой истории слишком серьезно. Сейчас я думаю, что если б мы хоть немного призадумались, если б я отбросил упрямую гордость — возможно, достаточно было бы одной примирительной фразы или прикосновения руки, — то мы и по сей день были бы вместе. Но я был полон ребяческого упрямства, эта любовная история сделалась для меня вопросом принципа, я вел себя грубо, под конец даже по-хамски, и Айме уехала. Поначалу я воспринял ее отъезд как мимолетный каприз, в некотором смысле я даже радовался, что смогу теперь беспрепятственно встречаться с Кирстен, но постепенно понял, что все это не так. И еще понял, что Кирстен не сможет стать мне другом. Я постоянно, совершенно непроизвольно сравнивал Айме и Кирстен и не знаю, как назвать то душевное состояние, которое я испытывал в результате этого сравнения — была ли то боль или мучительное сожаление… Продолжая отношения с Кирстен, я как бы мстил самому себе… Долгое время я ничего не знал об Айме, затем однажды утром увидел ее на рынке, она выходила из пивной будки в сопровождении каких-то пьяниц. Я не поздоровался с ней, должен признаться, что мне было стыдно даже смотреть в ее сторону…