Себастьян приволок из передней стремянку, выключил электричество, отсоединил при свете карманного фонарика провода у люстры, аккуратно обмотал их концы изолентой, снял арматуру и включил ночник. Теперь надо было проверить, можно ли привязать пояс к крюку так, чтобы ноги, когда петля начнет затягиваться, не коснулись пола. Себастьян стоял на самом краю кровати и, с трудом сохраняя равновесие, начал просовывать голову в петлю — тусклый свет ночника отбрасывал на стену страшную и отвратительную тень от его фигуры. Внезапно взгляд Себастьяна остановился на выкрашенной в красный цвет стремянке. В передней у Арнольда была точно такая же, и конечно же целесообразнее всего было накинуть петлю на шею, именно стоя на стремянке, а затем просто оттолкнуть ее ногой. Да, очевидно, он так и поступил, подумал Себастьян, и, довольный своей сообразительностью, глупо ухмыльнулся.
БЕЛЫЙ СНЕГ ПОЛУНОЧИ
Перевод Елены Позвонковой
В одну из суббот, поздним вечером, Мия впервые увидела его. Весь день, долгий и пасмурный, шел снег; снег падал ровной плотной стеной, но внезапно перестал, и через некоторое время из-за туч выглянул далекий и одинокий диск луны. Мия лежала в постели и читала, в жарко натопленной комнате было душно, стакан воды, стоявший на тумбочке, давным-давно был выпит, и Мия все оттягивала время, чтобы не вставать и не тащиться на кухню, но в конце концов жажда пересилила лень, и Мия встала. Зажигать лампу на кухне не было необходимости, от уличного фонаря, стоявшего под окном, в помещение проникал желтый мерцающий свет. Мия открыла кран, налила полный стакан воды, выпила его маленькими глотками и в верхнем углу окна увидела маленькую ущербную луну, будто там висело какое-то диковинное украшение. Подойдя к окну, Мия выглянула на улицу: улица утопала в снегу, машины оставляли в сугробах глубокие колеи, снег, покрывший землю толстым слоем, искрился. Внезапно Мия заметила по ту сторону улицы, у забора противоположного дома, какую-то темную застывшую фигуру — свет от фонаря не падал на нее, но и в темноте, смягченной белизной снега, было отчетливо видно, что кто-то маячит там. Вероятно, ждет женщину или приятеля, решила Мия, а затем, спохватившись, что стоит в одной ночной рубашке у незанавешенного и освещенного с улицы окна, отпрянула назад, в глубину кухни, и внезапная краска стыда залила ей лицо.
Мия снова легла, стала перелистывать книгу, глаза скользили по строчкам, абзацам и белым просветам между главами, затем книга выпала из рук, не было сил читать, сопереживать радостям и горестям чужих для нее людей, умиляться тому, что исполнились их мечты; она захлопнула книгу, погасила свет, однако через какое-то время снова подошла к окну и выглянула из-за занавески. Темная фигура по-прежнему стояла у забора, прибавилась лишь оранжево-пламенеющая точка сигареты у его лица. Все еще ждет, подумала Мия, и от внезапной жалости к себе на глаза навернулись слезы. Уже с самой осени она никого не ждала, да и ее тоже никто не ждал. Она до мельчайших подробностей помнила, как однажды, придя с работы домой, увидела мужа, сидящего в полумраке кухни. Скупой вечерний свет не позволил разглядеть выражение его лица, когда он с трудом, сквозь зубы, выдавил из себя: «Мия, мы должны расстаться». Разумеется, ничего неожиданного в этом не было, жизнь у них уже давно не ладилась, и все же Мия не смогла сдержать слезы, хлынувшие из глаз, и громкие горькие всхлипывания, когда муж с каким-то чувством облегчения, оскорбившим ее до глубины души, объявил, что собирается вновь жениться и что так будет лучше для них обоих. Ей вспомнилось, что именно в тот момент, когда она ступила на порог кухни, муж сказал: «Где ты так долго была, я уже больше часа жду тебя».
Начиная с того дня, вернее, с тех коротких минут, муж сразу стал для нее чужим человеком, таким же чужим, как тот стоящий на улице незнакомец с сигаретой в зубах, и прожитые вместе годы стерлись, как будто их не было. Неприятно было думать об этом, но она не могла больше улыбкой приветствовать своего бывшего мужа, избегала тех мест, где могла встретить его; она понимала всю мелочность своего поведения, но чувство обиды от того, что ее внезапно вышвырнули как ненужную вещь, не позволяло ей поступать иначе. Самым же горьким было то, что она безвозвратно лишилась казавшихся некогда прекрасными мгновений, ибо в воспоминаниях даже жесты мужа, его слова и ласки становились другими — какими-то притворными, фальшивыми.