— Чего? — не понял Сашка.
Олег, продолжая отстреливаться от кого-то в джунглях, только безнадежно махнул рукой и пронесся мимо, после чего быстро скрылся в холмах.
Глаза у него совершенно безумные, лицо заострившееся, закопченное. Был он небрит и оборван.
Джой посмотрел на хозяина, будто хотел что-то сказать.
«Псих!» — как бы говорил его взгляд.
— У каждого свой путь, — философски заметил Сашка, решился и пошел вперед.
Откуда-то из дебрей эрудиции всплыло, что французы называют сумерки «временем между собакой и волком». И это тревожное определение как-то очень удачно отзывалось в сознании. Но с другой стороны, французы и любовь называют «маленькой смертью», и уснуть по-ихнему «немного умереть».
Воронков чувствовал себя возвращающимся с самого края ночи. Он побывал по чужую сторону ночи, дошел до самого ее края и теперь возвращался. Домой.
— Я вернулся, — сказал он, когда город обступил его со всех сторон.
Сказал и не испытал положенной радости.
Город был тот и не тот. Он был пропитан метастазами бреда. Заражен чужими реальностями.
Сашка брел по обычной своей дороге домой. Но тут и там видел проявления ЧУЖОГО влияния.
Все встреченные мужчины, между прочим, были в зеленых шляпах. И враждебно косились. На него, вообще не имевшего шляпы. Ни зеленой, никакой другой. Вместо голубей копошились какие-то твари, похожие на летучих мышей. Они были противны, нечистоплотны и беспардонны.
Облака в небе выстроились в паучью сеть. Солнце-паук засело в засаде и едва выглядывало из-за горизонта, надеясь дождаться и поймать Луну.
На улицах вместе с машинами, плывущими будто в воде, рикши, которые вялой трусцой катили, тоже как в воде, упираясь ногами в асфальт, какие-то большеколесые повозки, задрапированные черной кожей. Этакие мини-кэбы на человеческой тяге. Дома понизу поросли синим мхом.
Все виделось как сквозь толстое грязное стекло.
Однако Сашка все больше понимал, что это именно его — НАШ — мир и его город. Просто на него (Сашку или город, или и Сашку и город) наведен какой-то морок. Рассуждать такими категориями было уже просто и не требовало усилия. Не понимая механизмов необъяснимого, которое было постоянно рядом, Сашка приноровился чувствовать в нем, необъяснимом, внутреннюю логику.
«Роман — это зеркало, которое человек несет всю свою жизнь, — говорил Стендаль. — И винить надо не зеркало, а смотрителя дорог». Эдакий гибрид поговорки о зеркале и кривой роже и присловья о стрелочнике, который, само собой, всегда виноват.
— Смотритель дорог, — пробормотал Сашка, — что-то такое ему говорили, не то Альба, не то ганфайтер, не то нарвал-философ, а может, никто не говорил и не намекал, но подразумевал, а Сашка почувствовал.
Да, но все это vanitas vanitatum, суета сует, по Экклезиасту. Вся жизнь — игра, а игра имеет двойственный характер: у англичан это, так называемая play и game. Первая предполагает игру детей, а вторая — игру по правилам.
И смотритель дорог — в данной конкретной игре — кто-то вроде рефери, который над схваткой по определению, но может влиять. Может подсуживать. А может, если это не совсем честный рефери, и поменять по ходу игры правила.
Но и для того чтобы менять правила, нужно придерживаться неких правил над правилами. Так, чтобы комитет по организации игры не надумал сменить рефери, который уж слишком нагло ведет себя. Сашка понимал, что это его город, значит, гипотетический «смотритель дорог» мог только замаскировать его. Только туману напустить. Но не изменить по настоящему. И видимые изменения обратимы. А что изменилось по-настоящему? Что можно было изменить так, чтобы Сашка видел свой мир и не узнавал его?
Условия перехода из одного мира в другой. Гадский стрелочник испортил стрелку! Вот что. В таком случае Сашка должен переключить стрелку вручную. Дожать, докончить переход.
И едва он понял это, как ощутил сопротивление движению. Будто что-то вязкое, но сильное не давало ему сделать следующий шаг. Воронков сделал усилие, и физическое и волевое, и, выбрав столб, именуемый в протоколах о ДТП «мачтой городского освещения», выбросил вперед руку и, преодолевая растущее сопротивление, рванулся к нему. Неимоверным, каким-то отчаянным усилием он прорвался сквозь знакомую уже преграду из невидимых мягких валунов и коснулся рукой столба.
Причем за секунду до этого ощущение было такое, что он натягивает собой резинку огромной рогатки, и если не схватится за намеченную опору в виде банальной «мачты городского освещения», то его запулит назад и дальше бог весть куда, и в родной мир он больше не вернется, потому что попытка дается одна-единственная.