– Вот что. Ты, наверно, боишься отца. Я твоего отца сама боюсь, хоть и видела всего раз. Может, пусть мой папа поговорит с твоим? Мой папа священник, кого угодно перевоспитает.
– Мой отец твоего убьет.
Сван вновь опустилась на колени, к нему лицом. Опять показалась луна, теперь Сван могла разглядеть мальчика. Он был красив: широкие скулы, густые ресницы, губы пухлые, но сжаты упрямой ниточкой. А черные глаза смотрят прямо в душу, горят. Такого красавчика она в жизни не видела.
– У тебя на каждом шагу «убью» да «убьет», – сказала она, – а сам еще писать стоя не научился.
Но этого парнишку словами не проймешь. Лишь губы плотнее сжал.
Сван поднялась:
– Иди домой.
Он не шевельнулся.
– Иди домой, – взмолилась она. Сван Лейк, которая никогда никого не умоляла.
Он и на этот раз не шевельнулся.
– Все, я ухожу, – предупредила Сван. И поплелась прочь. Медленно, неохотно. Сама не своя от тревоги – что же с ним будет? Вдруг его ужалит змея, или укусит паук, или хищный зверь какой решит отужинать им? А где он будет спать? Выроет ямку и свернется клубочком? Неужто додумается? А вдруг заявится его страшный отец, найдет его, и что тогда? Что?
Вернуться за ним и отвести домой, к маме? Но что-то подсказывало, что мать – плохая защитница. Взять его с собой? Нет, нельзя. Это похищение ребенка, пусть похититель – тоже ребенок. В тюрьму ее вряд ли посадят – тем более полиция еще пьянствует в «Открыт Всегда», – но все равно ничего хорошего.
Ладно, сейчас вернется к бабушке Калле и попросит папу разыскать малыша, отвести домой и поговорить с его родителями. Никому в голову не придет поднять руку на Сэмюэля Лейка, а если кто и захочет его убить, ничего не выйдет. Сэмюэля Лейка хранит Господь.
Самое трудное – убедительно соврать, как она там очутилась, но уж в этой своей способности Сван не сомневалась. В крайнем случае можно сказать правду.
Случилось так, что не пришлось ни врать, ни говорить правду – вообще ничего говорить не пришлось. У бабушкиных ворот Сван почуяла, что за спиной кто-то есть. Оглянулась через плечо – он. Мальчишка. Плетется в десяти-двенадцати шагах, немой, как индеец.
– Есть у нас план? – спросила мужа Уиллади.
Они уже час лежали обнявшись. Легли раньше всех, хотя такой привычки за ними не водилось. За много лет брака их страсть ничуть не угасла, но они не выставляли ее напоказ, не спешили в спальню, когда не время спать. Однако на этот раз другого способа уединиться не было.
Уиллади рассказала Сэмюэлю о Джоне Мозесе, о событиях в день его гибели. (О предыдущей ночи умолчала. Сэмюэлю и так нелегко, о пиве можно и потом. Может быть.) Рассказала и о том, что у Каллы вошло в привычку спускаться в гостиную, накинув рубашку Джона поверх ночной сорочки, и часами сидеть в одиночестве. Однажды ночью Уиллади застала ее и предложила поговорить.
– Поздно, – хмуро ответила Калла. – Я тысячу раз могла сказать Джону, как мне не хватает его в постели. Как хочется вдыхать запах его волос, касаться его кожи, ласкать его в темноте. Я должна была проглотить обиду, теперь она поперек горла.
Сэмюэль слушал, а Уиллади умоляла: пусть между нами никогда не вырастет стена, и Сэмюэль обещал: никогда. И рассказал о ежегодной конференции, и передал слова окружного руководителя: у церквей сейчас другие задачи, но для него это не конец, лицензия сохраняется, просто в этом году для него не нашлось места, а пока стоит подумать, серьезно подумать, что изменить, улучшить в своей деятельности.
– Священники им больше не нужны, – глухо сказал Сэмюэль. – Им нужны массовики-затейники.
– Значит, делай так, как считаешь правильным.
– Я считаю, правильно кормить семью, но не знаю, как теперь справлюсь.
– Вместе справимся.
– Уверена?
– Еще бы, ты и сам знаешь.
Несколько раз они пытались заняться любовью, но кровать была такая старая и скрипучая, что решили подождать, пока все в доме не уснут или пока их не осенит, как сделать это так, чтобы за завтраком на них не косились.
– Ну так что, – повторила Уиллади, – есть у нас план?
– Поищу-ка масла, – сказал Сэмюэль. – Пружины смазать.
– Я про другое.
– Знаю.
– Надо придумать, где нам жить.
– Надо.
Сэмюэль замолчал, лишь слышалось его ровное, глубокое дыхание. Потом он спросил:
– Уиллади! Может, на полу? Не оскорбит тебя, если мы устроимся на полу?
– Не оскорбит. Но все равно услышат.
– А мы тихонько.
– Ты-то тихонько…
Сэмюэль ничего не мог с собой поделать, засмеялся. Уиллади заглушила его смех поцелуем. Вскоре он сказал:
– Знаю, мне должно быть страшно, Уиллади. У меня жена, дети – и ни работы, ни дома… И знаешь что, Уиллади?