У этого щенка, по-видимому, имелась…
Еще двоих его ровесников бывшие узники и узницы отмудохали до полусмерти, но все же не убили.
Как я понимаю — эти недоросли оказались менее рьяными, чем долговязый.
А вообще, помимо малолетнего трахаля-садиста, освобожденные рабы лишили жизни еще четверых местных, среди которых оказались даже две молодых бабенки. Местные «салтычихи», судя по всему.
После прошедшей экзекуции набиваем остальных албаноидов в бункер-зиндан. Оттуда не сбегут.
Правда прилечь там у них не получится — слишком уж много набилось. Ну, ничего — постоят ночь, как в автобусе. А по очереди — может даже и присесть получится.
…До тягости во всем организме наевшись жареной на костре баранины и выставив караулы, выбираем с ближними хату поприличнее и заваливаемся на ночлег.
— Сигнал оповещателя на чужих поставила? — и не дожидаясь язвительной усмешки, торопливо добавляю, — Понял. Извини дурака.
И тут же, как в яму неразличимую под мутной водой, проваливаюсь в бесцветный и бездонный сон…
Глава 5. Июль. Албания
Сон был глубоким, но слишком уж недолгим.
Проснулся еще до рассвета. Поворочавшись с боку на бок, понял, что всё. Больше не уснуть.
В голове всепроникающими октябрьскими сквозняками свистели самые разные мысли.
О потере умений, о нашем нынешнем безрадостном и почти критическом положении, об Ольге, о том, что сейчас происходит в моем городе, об идущей за нами погоне, снова об утраченных способностях.
Перегруженный мозг предлагал и сам тут же отвергал десятки самых немыслимых вариантов быстрого возвращения репутации — один бредовей другого.
Да ну его на хрен!
Что будет, то и будет!
Мысленно выругавшись, встаю и стараясь не шуметь, под ужасающий храп Шептуна выхожу на улицу.
Снаружи тихо, свежо до озноба и по-деревенски, как-то уютно, что ли. В городах такого ощущения не испытываешь. Вот-вот займется рассвет. А за ним придет новый день. Каким он будет?
Все ли доживут до заката?
Покурив с караулом, выставленным на окраине села, возвращаюсь и усаживаюсь во дворе на потрескавшуюся и выщербленную колоду для рубки дров.
Даже сюда доносится непобедимый, мощный храп художника, похожий на рычание неведомого эпического зверя.
Усмехаюсь: вот ведь насколько народ за последние дни вымотался — дрыхнут себе без задних ног под такую канонаду и даже ухом не ведут, бедолаги!
Снова задумываюсь об Ольге и племени, которые сейчас так далеки, словно находятся на другой планете.
Однако долго предаваться этим размышлениям мне не дает замаячившая над невысоким забором рожа одессита.
«Ну, заходи, раз пришел», — машу головой я.
С противным скрипом калитки персонаж просачивается во двор. Устраивается на дровах напротив.
— Спрашивай, — разрешаю я, заметив в его глазах прямо-таки полыхающий интерес.
— Угу, — кивает он, — Слышь, командир, а чё правда, что вот эти ваши блондинчики — не наши? Ну, в смысле — не с Земли?
— Откуда инфа? — снова невольно морщусь от этого: «слышь».
— Ну, твои бойцы меж собой о многом говорят. Да у меня и у самого глаза имеются. Только совсем уж дурак бы не понял.
— А ты не дурак? И кстати, как тебя величать-то?
— Моня. Хотя по паспорту я Михаил, — ощеривается одессит, совершенно не комплексуя по поводу своего выщербленного рта, — Но я ж с Одессы. С детства повелось: «Моня» и «Моня». Привык. Теперь и сам уже так себя называю.
— Ну, Моня так Моня, — пожимаю плечами, — Правда. Даже с двух разных планет. Те что покрупнее — с одной, те что помельче — с другой.
Как ни странно, но он сразу мне верит. По глазам видно.
Хотя на фоне произошедшего со всеми нами в апреле — допущение об инопланетянах совсем не кажется настолько фантастическим, как еще три месяца назад.
— Во, дела! — пытается присвистнуть Моня-Михаил, — И чё, ты там тоже был?
— Все мы там были. Правда, только на одной из них. Там где, те, что помельче живут, которые с луками.
— И как там у них? — глаза мужика сверкают прямо как у нашего Даньки.
— Нормально, — я снова пожимаю плечами, — В чем-то даже лучше, чем у нас здесь. По-крайней мере — психов обратившихся нет.
— Слышь, а правда, что ты у себя в Сибири недавно главным у ваших бешеных был? — резко переключается с темы на тему он.
— Правда. Но если ты еще раз скажешь это своё: «слышь» — я тебя в бункер к местным засуну. Ну, или как вариант — язык отрежу. На выбор.
— Пардон. Всё понял. Больше не повторится. — одессит выставляет раскрытые ладони перед грудью, — Ну, и как оно? А как тебе так фартануло-то?
— Долго рассказывать. Да и фарт это такой, Моня — не слишком радостный.
— И еще вопросик: вы чего на самом деле сюда прямо из своей Сибири через какой-то портал прыгнули? Как в книжках?
— Ага. Как в них.
— Чудны дела твои, господи! — машет гривой мужик.
— Да, по ходу — нет его. Есть «творцы и наблюдатели» — разве ты не понял?
Ловлю себя на мысли, что как-то незаметно разболтался с этим кексом.
Ну, а почему бы и нет? Чего такого стратегически сверхсекретного он может от меня узнать? И кому рассказать? Да и вообще — пусть рассказывает. Зато, хоть отвлекусь от утомительного самопоедания.
— Ну, а ты то сам, как здесь очутился, Одесса?
— В Греции был. Кое-какие дела там крутил мало-мало. Тут все и завертелось. Ну, там, как в деревне почти все русскоязычные друг дружку знали. Объединились в коллектив и решили до дому подаваться. Да вот, сюда попали. Артель моя, в основном в соседней деревне батрачит, а меня за долги отдали. — он помолчал, вытряхнул из уже где-то раздобытой пачки сигарету, закурил, — Сначала хотел у этих попросить, чтобы меня вместе с подругой сюда «перевели», а потом подумал: «А на какой хрен мне наблюдать, как её здесь местные козопасы драть во все щели будут»? — снова помолчал, — Не, одному проще. И тут и вообще, по жизни.
— Может ты в чем-то и прав, — тоже закуриваю, — Кстати, про: «по жизни», ты кем по ней был-то?
— Чего уж теперь вилять, командир, — улыбается Моня, — Аферы крутил. То-сё. Я ж с Одессы, — и снова расплывается в беззубой улыбке.
Я же слежу за его глазами.
Не прост этот мужичок, ох — как не прост. Но большого дерьма в нем не чувствуется.
— А чего не просишь за свою подругу?
— Зачем? Вы же все равно не ломанетесь их из плена вызволять? — прищуривается он.
— Не ломанемся, — соглашаюсь я, — Своих бы сберечь. Но мог хотя бы попытаться.
— А смысл? Самому бы к вам прилепиться.
— Беспринципный эгоист ты, Моня. — смеюсь я.
— Ой, я вас умоляю, — всплескивает ладонями он, — Ну пусть даже и так. Зато живой и уже без ошейника.
— Ха, это-то дело поправимое. Если бы мы не пришли, так и бегал бы на привязи, как тот пес и не жужжал.
— Ну и побегал бы. — кивает одессит, — Недолго. Но потом все равно сорвался бы.
— А что ты будешь делать в своем прекрасном и легендарном городе, Моня? Там ведь сейчас как везде — если не обратившиеся все под себя помяли, то банды уже давно все закоулки покроили.
— Слышь… — мужик резко осекается.
Беззлобно усмехаюсь. Он понимает, улыбается в ответ:
— Делов-то! Прибьюсь к какому-нибудь коллективу. Моню каждая собака уважает.
— У-ва-жа-ЛА! — раздается голос из-за моей спины. Зловещий — хриплый со сна. Это Мастифушка проснулся. — Сейчас тебе там только номер шестьдесят шестой могут предложить.
Мастифа Моня почему-то заметно побаивается, поэтому не возражает. А может и потому, что в словах заместителя Зимнего звучит суровая правда нынешней жизни.
Действительно, кому нужен человек, заявившийся неизвестно откуда, уже тогда, когда все поделено и переделено, все авторитеты на своих местах и двигаться не собираются. С чего бы это?