Похоже было, что они и в самом деле свяжут свои свитера, потому что Танечка не пришла и на третий день.
В классе был порядок. Но Сила томился за столом, сидя на учительском стуле, который он присвоил в эти дни. Скорей бы уж Танечка вернулась из этого своего комитета и освободила его!
Он не знал, что это за Комитет действия, да это его и не интересовало. У него была полна голова своих забот.
Верона Шкалакова в последнее время как-то изменилась. Правда, она все такая же чистюля, и по-прежнему каждый вечер, прежде чем войти в комнату, она подолгу моется в темных сенях. Каждый вечер она вешает свою рабочую одежду в углу сеней на гвоздик и переодевается в белую рубаху с узенькой полоской кружев на рукавах и в белую полотняную юбку.
Сила сызмальства помнит ее такой вот, всю белую, с венцом туго заплетенных кос на затылке. Стоит ему прижмурить глаза, и он видит, как она ходит по их комнатке в батрацком доме усадьбы Грофиков. Эта их комната… Красный кирпичный пол, постель, стол, две лавки со спинками, в углу бабкин сундук, на беленых стенах расписные тарелки и картинки со святыми… Вечер. Керосиновая лампа, подвешенная к дверному косяку, заливает комнату мерцающим желтым светом. В плите трещат дрова, подпрыгивает крышка на кастрюле, в которой Сила поставил вариться картошку. А посреди всего этого мама в белой рубахе и в белой юбке. Она смотрит, сварилась ли картошка, ставит на стол тарелки, но сначала она ополаскивает их в теплой воде и вытирает стареньким, но всегда чистым конопляным полотенцем.
Они поужинают, вымоют посуду, Сила уляжется, но мама сядет за шитье и до поздней ночи будет латать ему рубахи и штаны.
Мама никогда с ним не нежничала. Она редко обнимала его, даже когда он был маленьким, а теперь она еще более сдержанна. Прежде она часто бранила его, иногда могла и побить, и тогда на лице у нее появлялось выражение бессильного отчаяния, губы сжимались в ровную линию, а в глазах застывала бесконечная тоска.
Теперь она уже не бранит его и не бьет: не за что — Сила уже не озорует, как прежде, и на него почти не жалуются.
А раньше он был очень злой. Все твердили, что из него вырастет висельник, несчастье для матери и позор для всей деревни. И никто не догадывался, что Сила делает это нарочно, что он должен быть плохим, чтобы его не вздумали жалеть.
— Бедный сиротка, — начинали скулить бабы, увидев его, а Сила глядел исподлобья, грубил им. «Бедный сиротка» — это напоминало про отцову смерть, впивалось в сердце острым ядовитым шипом.
«Чего они пристают ко мне? Чего они все блеют надо мной? Ох, скорее бы вырасти! Над взрослыми никто не хнычет, не напоминает им, что они сироты. Буду плохим, пока не вырасту», — вбивал он себе в голову, хотя ему и было больно, что у матери из-за него одни неприятности.
И он вырос. Невысокого роста, крепкий, широкий в плечах, и силы у него как у мужика. Он старается все делать так, чтобы маме не пришлось переживать из-за него. Правда, репутация висельника прилипла к нему, все его так и зовут, даже директор, но мама его так не называет. Она советуется с ним, как со взрослым. Когда нужно купить что-нибудь, заколоть поросенка, решить, что посадить на делянке, которую дал им хозяин, — картошку или кукурузу, всегда она спросит:
— А ты как думаешь, сынок?
Нежнее слова, чем мамино «сынок», Сила не знает. Каждый раз, когда мама его произносит, Сила чувствует, какой прочной нитью он связан с этой тихой женщиной, которая по вечерам неслышно ступает, вся в белом, по кирпичному полу их батрацкого жилья.
Но теперь с мамой происходит что-то неладное. Сегодня утром, поднимаясь с постели, она вдруг пошатнулась, свалилась на одеяло и потом лишь с трудом поднялась.
— Поясницу ломит, — пожаловалась она. — Совсем разломило, сынок, не знаю, что со мной будет.
Сила, лежавший на лавке у стола, — каждый вечер он приносил сюда из каморки соломенный тюфяк, — оцепенело глядел на болезненную судорогу, исказившую мамино лицо. Он увидел темные тени вокруг ее глаз, сеть морщинок на лице, толстые синие вены на руках и ногах.
«Стареет», — подумал он горько, и сразу вспомнилось все, на что он до сих пор не обращал внимания.
Мать все тяжелее волочит ноги по усадебному двору, затекшему навозной жижей. Ведра помоев, которые она таскает грофиковским свиньям, этим ненасытным хрюкающим тварям, все ниже оттягивают ее плечи. Она все медлительнее наполняет котлы, в которых парится картофель, и не так сноровисто работает вилами. Когда ее позовет хозяйка, а то и сам Пальо, она уже не встрепенется, не бежит со всех ног, а идет неуклюже, медленно, словно считая каждый шаг.