Не будь его, читарское имение вовек бы не выкупить. Оно было куплено на банковскую ссуду, а многого ли стоит добро, купленное в долг?
Неужто вы не понимаете, что без меня не бывать бы нам хозяевами в Читарах? Без меня вы бы с места не сдвинулись, так бы и прожили свой век жалким арендатором, покорным слугой епископа и капитула. Вы, отец, не хозяин, а святоша. Вам бы только ходить на поклон к святым местам и распевать «О дева Мария пресвятая…»
Много ли вы нахозяйничали, пока я не взял дело в свои руки? Да вы бы и последние штаны отдали: пану епископу, пану декану, пану священнику — любой рясе, какая попадется на глаза. Кому кабанчика, кому теленочка, кому гусей откормленных, кому сливовички домашней. Милым святым сестрам в Нитре телушку для сиротского приюта, святым братьям на Войной три мешка крупчатки для интерната. Любой грош, попади он к вам в руки, находил свое место: на роспись в церкви, на новый орган, на статую святой Терезочки в часовенку, на колокол, на котором будет надпись, что его подарил к вящей господней чести и славе Штефан Грофик…
Как вы хозяйничали, пока я не взялся за ум? Плуги, бороны никудышные, сеялки ржавые, даже веялки завалящей не было, а сечку резали не электричеством, а с конным приводом. Кони у нас были не кони, а клячи, каждый второй с запалом, порожнюю телегу не могли вывезти вверх по Пригону! А как же иначе, если их кормили одной пустой соломой?
Нет, не хозяин вы, отец. Вы бы поля обрабатывали молебнами да крестными ходами. На каждую вербу — по иконке, на каждую межу — по часовенке, отслужить мессу за дождь, мессу за вёдро, а дальше — как бог рассудит.
— Какие деньги вы, что ни год, отваливали за вспашку? А я трактор купил, и он себя за пять лет окупил десять раз. Не начнись эти беспорядки, я бы и свою молотилку имел, а вы что?
У старого Грофика заходил кадык, руки тряслись, нож, который он все еще держал в руке, дробно постукивал об стол.
— Да что ты все меня дураком выставляешь? — выговорил он, чуть не плача. — Что ты нахозяевал, то тебе и достанется. Читары твои, я их с собой в могилу не возьму.
— Ладно, мои, только где же мое кровное, где грофиковская земля?
Неужели эта развалина, этот горе-хозяин так и не поймет, что дело вовсе не в сорока читарских гектарах? Пальо нужна земля здесь, в Лабудовой, где он родился, чтобы он мог сказать: есть здесь и мое, унаследованное от отцов, я здесь не какой-нибудь приблудный капитульский арендатор. Старый не понимает, что сделал с ним, когда продал свою долю земли брату, чтобы внести денежный залог за Читары. Не понимает, что творится на душе у Пальо, когда он проходит мимо грофиковской земли, на которую у него нет больше прав.
Старый Грофик тяжело опустился на лавку, завздыхал, вытер лоб тыльной стороной руки.
— Я делал что мог… — заскулил он сдавленным, старчески жалким голоском. — Я же тебе и купил это поле. Сколько я из-за него находился, наклянчился у каноников, у самого пана епископа. «Пусть, говорю, окажут нам такое благодеяние, ваша милость, пусть уступят нам эту землю». Моя ли вина, что ее теперь у тебя отнимают?
Не понимает, совсем ничего не соображает, вконец одурел над своими четками. Будь у него понимания хоть с маковое зернышко, не стал бы он сейчас заикаться об этом поле у шоссе.
Пальо выглянул в окно и увидел их, эти 2,012 гектара, единственный собственный кусок земли в Лабудовой — какой там собственный, теперь он и его лишился. Там волновалась на ветру рожь, густая как ковер. Вот-вот она выколосится, зацветет, потом побелеет, созреет, на Петра и Павла пойдет под косу.
А потом придут эти.
Колченогий Гривка, Янчович и этот вертопрах Яно Мацко. Приведут землемеров, чужих, равнодушных людей, — этим не понять, что́ это поле значит для кого-то. Там, где Пальо чужому и шагу не давал ступить, откуда он бичом выгонял не только кур, но и воробьев, будут топать их сапоги. Поле, которое он обрабатывал сам, даже своим батракам не доверял его, будет искромсано лопатами землекопов. Колеса подвод, груженных досками и кирпичом, выроют в ухоженном грофиковском поле глубокие колеи.
А это пугало сидит здесь, кивает головой, как паяц на ярмарке. Сидит и лопочет без ума, без разума, будто старый козел блеет: я купил, я купил…
— Где мое наследственное, я вас спрашиваю? — взревел Пальо, схватил трясущегося старика за рубаху у горла и вытащил из-за стола. — Почему прахом пошла кровная грофиковская земля? За что вы горло мне подрезали?
Старик с трудом проглотил слюну, раз, другой, оглянулся, перевел глаза на нож, все еще зажатый в руке, в диких, полных животного страха глазах, что-то блеснуло… Он занес руку.