— Я ему покажу оружие, пусть только появится! Кабы я знала, что он носит с собой такую пакость, я бы его на порог не пустила!
Это она врет. Ведь Эрнест никогда не скрывал, что ходит с револьвером. У него есть на него разрешение, и выдали оружие ему не для красоты, а для самообороны, когда в горах появились бандеровцы.
С год тому назад убили каменянского мельника, ты, мама, уже забыла про это убийство? Эрнест должен иметь при себе оружие, горы неподалеку, всякий народ там шляется, то и дело слышишь: на того напали, того обокрали, в этого стреляли. А если б на Эрнеста напали — он что же, будет голыми руками отбиваться?
Не в том дело, носит ли Эрнест оружие, а в том, случайно ли он ранил себя?
Милан проводил Таню до самого дома и, хотя она не позвала его, вошел вместе с ней в квартиру. В комнате стоял острый, терпкий запах поповника. Букет белого поповника стоял в вазе на столе — такой растет только у Задворья, это ей, наверное, Сила нарвал.
Оба они были усталые и серьезные. Смеркалось, комната погрузилась в тихие сумерки, только стекло на секретере поблескивало да мерцали матовым, неярким светом звездочки поповника.
Милан сидел в мягком кресле; сроду ему не сиделось так удобно, и в то же время странная тоска охватила его, что-то невыносимое наваливалось на него, и, чтобы не задохнуться, он должен был рассказать об этом.
— Это из-за Павлы, понимаете? Из-за Якубички, — выдавил он из себя.
Танечка не отозвалась, и это было хорошо. Впотьмах Милан и не видел ее толком, просто догадывался, что она здесь, что она слушает. И он все ей подробно рассказал.
Эрнест выстрелил не случайно, он хотел застрелиться, потому что Павла не пойдет за него, чтобы не надрываться ради него и Евы. Если б Эрнест отделился от нас или попросил, чтобы ему дали трактир, она бы за него пошла. А он ей: «Не будешь ты работать на Яновых детей» — и ушел, даже не оглянулся, а потом дома пил. Заперся в горнице и пил, целую бутылку вина выхлестал, рюмку за рюмкой, я видел в окно из сада.
Я и не догадывался, что мы Эрнесту в тягость, он об этом ни разу слова не сказал, он уж такой. Не жалуется, не попрекает, но мы ему в тягость. У самого рубашки приличной нет, а талон отдал Евке для платья к первому причастию.
В углу, где стояло второе кресло, что-то шевельнулось. Значит, Танечка все же здесь, в комнате, она слышала, что он ей рассказывал, и хорошо, что слышала, она добрая, умная, она спасла Эрнеста, без нее он мог бы изойти кровью.
— Может, зажечь свет? — спросил он.
— Нет, нет, не надо, — встрепенулась она.
Они сидели в темноте, молчали.
— Какая она, эта Павла? Красивая? — спросила она вдруг изменившимся, словно чужим голосом.
— Очень красивая, только…
Он не договорил.
— Тебе пора домой, — оборвала его Таня суровым голосом. — Иди, мама, наверно, уже беспокоится.
А когда Милан вышел, она резко, чуть ли не с треском захлопнула за ним дверь.
Сила освободил колесо от крючка и опустил ведро. Раздался свистящий звук, железо, раскаленное солнцем, обожгло Силе ладонь. Колодец задрожал, заскрипел в углах, вал загромыхал.
Ведро плюхнулось в воду, и Сила отпустил цепь, чтобы зачерпнуть воды с глубины, а то жнецы опять будут ворчать. Уже несколько дней все кипят от злости, любой пустяк выводит их из себя, и Силе, как самому младшему, достается больше всех.
Он вытянул ведро, поставил его рядом с колодцем на колоду и стал кружкой переливать воду в большую оплетенную бутыль. Дело шло медленно — горлышко у бутыли узкое, а воронки у него не было. Половина воды стекла по оплетке, придется вытягивать еще ведро.
Он наливал воду, вздыхая. С утра это уже пятая бутыль, пятый раз по десять литров. Как они только не лопнут? Он вытянул второе ведро, долил бутыль и стал подниматься вверх по Пригону.
Стояла жара, растрескавшаяся земля обжигала босые ступни. В воздухе стоял запах летней мучнистой пыли. Сила поднимался по крутой тропе, то и дело перекладывая бутыль из руки в руку и останавливаясь передохнуть. Бутыль была не такая уж тяжелая, но он нарочно не спешил.
Жнецы сидели наверху на Пригоне под яблонями и ели. Дорожная пыль усеяна следами маленьких ног — это дети носили родителям полдник.
Силе полдничать нечем. Два ломтя хлеба, скупо намазанные повидлом шиповника, которые мать завязала ему в полотенце, он сжевал по дороге к колодцу.
Когда люди едят, некрасиво глядеть им в рот и считать ложки. Но как тут не посмотришь, когда над кастрюлями и бидонами поднимается ароматный пар, а паприкаш, вареная колбаса, молодая картошка, густо посыпанная петрушкой, дразнят твое обоняние, и, хочешь не хочешь, а начинаешь глотать голодные слюни.