Вспыльчивый, злопамятный Пальо может взять на следующий год другого старшего. Говорят, правда, что это последняя жатва на капитульских полях, осенью должен быть раздел земли. Но кто знает? Мало ли что говорят! Он боялся Грофика, но боялся и жнецов, готовых полезть в драку, и ядовитых языков жниц.
— Зачем так сразу, Пальо, — сказал он примирительно. — Раз уж есть такой закон, что нам полагается десятый центнер… Сам должен понимать.
«Так это они из-за десятой доли спорят», — мелькнуло в голове у Силы. Это доля жнецов в урожае: за жатву и молотьбу они должны получить каждый десятый центнер пшеницы. Сговаривались, правда, о каждом одиннадцатом, но потом вышел закон.
— Так это я должен понимать? — Пальо старается говорить спокойно. — А меня кто поймет? Задавили налогами, поставками, да еще деньги, которые я в хозяйство вложил, — не видать мне их как своих ушей. А тут еще и это!
Он затоптался, швырнул шапку оземь.
Маленькая светловолосая Анча (она сидела на снопе и растирала опухшие ноги) подняла лицо, покрытое красными пятнами. С губ ее сорвался не то смех, не то рыдание. Она встала со снопа и стала тыкать серпом в сторону Пальо:
— Коль тебе жалко, что мы много заработаем, сам берись за косу. Или за мой серп. Вишь ты, много я имею с твоей жатвы!
Она приподняла юбку, показала распухшие икры.
— Вот что я имею! И чтоб я отступилась от своего заслуженного?
На последних словах голос у нее сорвался. Мужики загудели, поднялся галдеж.
— Не отдадим! Десятый центнер! На то есть закон. Правительство так решило.
— Ах, правительство! — затопал ногами Пальо. — А с кем я договаривался на жатву? С правительством? Министров я себе нанимал? Я с тобой сговаривался, — он ткнул пальцем в сторону Моснара. — Говори, на чем мы сошлись? На одиннадцатом или на десятом?
Моснар нерешительно качнулся.
— На одиннадцатом, так ведь…
— На одиннадцатом! — повторил Пальо. — Одиннадцатый и получите. Так было у Грофика спокон веку, так будет и этот год.
— А ей-богу, зря ты так, Пальо, — покачал головой Моснар. — Ведь мы работаем, не бьем баклуши. Хлеба нынче хорошие, в накладе не останешься. Я бы на твоем месте не становился против закона. Лучше отдать, что положено, чем таскаться по судам.
Пальо вытянул шею, прищурил маленькие мышиные глазки. И Моснар туда же! Он выбрал его старшим, потому что это такая дворняга — куда его позовешь, туда он и идет, а смотри-ка, и у него проклюнулись рожки. Ему бы держаться вместе с Грофиками, которые дают ему кусок хлеба заработать, да жнецов унимать, а он…
— Не дам! — сказал он резко, зловеще спокойным голосом. — Пускай хоть десять правительств на голову станут, не дам!
Он круто повернулся, зашагал вниз, к ручью. Опершись о косы, жнецы глядели ему вслед.
— Отдашь за милую душу! — закричал Юрик. — Жандармов приведем, и увидишь!
Пальо вдруг запнулся и чуть не упал ничком. Из-под ног у него выпорхнула перепелка. Озорная, дочерна загорелая Мариша заверещала:
— Пайо, пеёпёйка поетея!
Жницы заликовали.
— Пайо, пеёпёйка! — закричали они.
«Пальо, перепелка полетела!» — так они дразнили Пальо еще сызмальства, потому что он долго не мог научиться говорить как следует. Но раньше они выкрикивали это из-за заборов, а теперь насмехаются над ним открыто.
Это было смешно, по-детски — взрослые люди, а ведут себя как детвора на выгоне, — но Силе это нравилось.
Дразнят Пальо — значит, не боятся его. Это уже не тот Грофик, что прежде. Первый богатей в деревне — а люди, собственные его работники, насмехаются над ним, не боятся его, потому что за ними стоит кто-то посильнее Грофика: закон, изданный новым правительством.
Двадцать кос снова врезались в пшеницу, двадцать серпов замелькали над рядками. Жнецам казалось, что и работа пошла легче. Веселее шуршит подкошенная пшеница, легче гнутся спины жниц, колосья сами идут в руку.
Они знали, что им придется поспорить с Грофиком. Теперь это уже позади, и Пальо оказался бессилен, будет у них десятый центнер. Урожай нынче богатый, пшеница так и посыплется в закрома, а ведь в хорошие годы Грофики намолачивают вагонов двадцать, а то и целых двадцать три вагона.
Скажем, будет их двадцать два. Если б мы получали каждый одиннадцатый центнер, вышло бы два вагона, а если десятый — тогда выходят два вагона и еще двадцать центнеров впридачу.
Грофику не по нраву, что за ту же работу придется отдать на целых двадцать центнеров больше. Он продает муку из-под полы на Ораву и в Кисуце — по двадцать — двадцать пять крон за кило белой. Из того, что он нам отдаст сверх уговора, он бы намолол добрых тыщу двести кило белой муки. Сколько будет тыща двести на двадцать?.. Боже ты мой, вот это денежки!