Таня не скучает, на это у нее нет времени. Тогда, может, она в самом деле что-то чувствует ко мне, но это ведь временное затмение, это скоро пройдет. Я поеду на учебу в Братиславу, за эти шесть недель все уляжется. С глаз долой — из сердца вон…
— Павле? Нет, Таня, ей ничего не посылай.
Тем, кого не существует, не пошлешь приглашения, а для меня Павла не существует. Когда-то я носил в сердце образ девушки и не заметил хищных черточек в лице, вокруг которого я создал ореол. «Павлинка, девочка… я ее воспитаю, приучу к себе», — но я этого уже не сделаю, да и не хочется мне этого делать.
Собственно, она права, что выбрала себе Мартина, это такая особенная, никчемная правота ярмарочной торговки, правота не на мою мерку, не по мне, и пусть она с ней и остается, я не буду ее опровергать.
Она выбрала Мартина, станет трактирщицей: «Что угодно? Еще чего-нибудь изволите?» Это было больно, но разве в первый раз так бывало с Эрнестом Гривкой, человеком с «особой приметой»?
Не посылай приглашения Павле, и сама успокойся. Все это так, временное затмение. Ты меня тогда пожалела, и что-то тебе почудилось.
Но Эрнест Гривка терпеть не может жалости, запомни это. Поеду я на учебу, с твоих глаз долой, из твоего сердца вон…
В самом деле из сердца вон, Таня?
В конце сентября, когда в Лабудовой собирают сливы и с каждого двора доносится запах сливового повидла и дыма, в национальный комитет пришли ордера на капитульскую землю.
Кончилась борьба за раздел земли. Прибыли ордера, их можно брать в руки, разглядывать на свет: нет, действительно всё на месте — и подписи, и печать, и теперь лабудовским крестьянам принадлежат не только полоски в Корыте, под Горкой или у Задворья, но вся земля в округе.
Однако лабудовская земельная комиссия особой радости не выказывала. Еще ведь предстояло раздать ордера, размежевать землю, определить, кому какой участок достанется — и комиссия заранее предвкушала раздоры.
— Поубивают нас, — вздыхал Янчович. — А если не убьют, то наверняка с ума сведут.
Когда в феврале переписывали крестьян, имеющих право на дополнительные наделы, национальный комитет с утра до вечера содрогался от крика.
Гурчикова прибежала с пеной на губах, била чернильницы, в клочья разорвала бланки разрешений на убой скота и налоговые сведения (к счастью, устаревшие).
— Я вам дам, я вам покажу, я вас всех… — верещала она как полоумная, и лишь с большим трудом комиссии удалось выяснить у нее, что она не хочет землю у Задворья, а «над станцией, над станцией, прямо под окнами она у меня, каждый день на нее гляжу, а теперь чтоб на ней другой хозяйничал?..»
Шипек схватился с Юриком из-за делянки под Горкой; они изодрали друг на друге рубахи, и если б их не разняли, не обошлось бы без пролития крови.
Шраматый и Гудец принесли спрятанные в рукавах курток яремные шкворни. Комиссия забаррикадировалась столом и отбивалась от них томами «Сборника законов и уложений».
А ведь то было только начало. Что будет теперь, когда все записано на бумаге, черным по белому? Комиссия выйдет в поле, мерить землю, заколачивать колышки. Господи боже, колышки! Они нам покажут колышки. Как бы не получить колом по голове!
Однако землемерные работы прошли на удивление спокойно. Кое-кто побрюзжал, погрозился: я вам еще покажу, попомните меня, но особых скандалов не было. Однако не было и радости от новых полей.
Лабудовчане чувствовали себя обманутыми. Какой прок от поля, если нет ни посевного материала, ни удобрений, ни упряжки? Плуги и бороны еще найдутся, но нет ни сеялок, ни катков, а о культиваторах говорить нечего. Откуда мелкому крестьянину взять деньги на культиватор?
Пообещали, что поля им передадут обработанными, так предписывал закон, и нитрянский капитул с этим согласился. Сам епископ пообещал в области, что велит вспахать и укатать землю. Однако Грофик и не думал приступать к пахоте. Стерня на Пригоне, на Горке и в Глубокой оставалась нетронутой, на ней зеленели бурьяны, цвел чистец, а в междурядьях пробивался рыжими сабельками вездесущий пырей.
— Кому это я должен пахать? — смеялся людям в лицо Пальо Грофик. — Если вам капитул обещал, пусть он вам и пашет. А мне пахать не на чем.
Грофики переезжали. Четыре пары коней и скот они уже перегнали на свой хутор в Читарах. В капитульских конюшнях остались лишь ломовики штирийской породы — «штайераки», старый одноглазый конь рыжей масти да сонливая жеребая кобыла Эрна.
Трактор, на который рассчитывал молодой машинный кооператив, стоял под навесом. Его не стали выкупать, хотя у кооператива было на это и разрешение, и деньги в банке.