Если б можно было взять кого-нибудь в помощь — например Силу, тот бы мог расследовать днем, пока я в школе. Правда, Сила на меня дуется. Интересно, какая муха его укусила? К нам он вообще перестал ходить. Но когда ему ходить, если меня целыми днями нет дома?
Ремень — штука громоздкая, под рубашкой его не спрячешь. Сила слоняется по деревне до поздней ночи, он уж такой, дома ему не сидится; может, он видел кого-нибудь с подозрительным мешком?
Видно, вор часто наведывался в наш сарай. Когда я его вспугнул, он был налегке; значит, ремень, гайки и направляющие он стащил в другое время. Господи боже, я дрыхну, а вор ходит в наш сарай, как в свой собственный!
Почему же я сразу не пошел к Силе? Может, он давно уже знает, кто это был, и ждет, когда Милан соизволит спросить его, а я, дубина, мотаюсь как неприкаянный и не догадаюсь сходить к нему!
Для Шкалаков зима оказалась очень суровой. Сила остался без работы, а мать пряденьем и стиркой не зарабатывала даже тех денег, которые нужны, чтобы выкупить в магазине паек. У Грофика она получала верных триста крон. И если ей нужно было отвезти зерно на мельницу или привезти дров, Пальо никогда ей не отказывал. Конечно, за услугу она платила, зато не нужно было бегать по деревне и упрашивать людей.
А теперь нужно и просить, и платить, а так как в доме не было ни гроша, Шкалакову после тяжелой зимы ожидала еще более тяжелая весна: ведь весной придется отрабатывать все долги, сделанные за зиму.
Сила старался помочь матери. Он плел корзины, колол хозяевам дрова, резал сечку, расчищал дворы от снега. Но платили ему мало и чаше всего не деньгами. Наколет он дров, а хозяйка ему сует горшок пахтанья: «На, снеси матери!» — и они в расчете. Или скажет: «Наколол? Ну, иди поешь!» Нальет ему тарелку супу, оставшегося от обеда, и Сила уже знает, что на плату ему нечего рассчитывать.
Он не может сказать: «Ешьте сами свой суп, а мне дайте пару крон», — иначе на другой день он бы и этого не получил, а ведь этот отвратительный волчий голод не перестает терзать его. Голод находит на него неожиданными, судорожными приступами, изводит с дьявольской жестокостью, и Сила терпит любые унижения, только бы утихомирить его. Он не отказывается ни от безвкусного холодного супа, ни от вчерашней лапши, хотя ему часто плакать хочется от всего этого. Ведь то, что хозяйка скармливает ему, она иной раз выливает в помои свиньям.
И, в придачу ко всем несчастьям, именно этой зимой у Шкалаковой рассыпались от ветхости наволочки. Как она их ни латала, старая истлевшая ткань рвалась у нее под иголкой, перья разлетались во все стороны, и Сила с матерью каждое утро вставали все в пуху.
Купить новый материал было непросто. Его продавали только по специальным талонам или за немыслимые деньги на черном рынке.
— Почему ты не попросишь талон? — набросился Сила на мать, когда она опять стала убиваться над рваной подушкой.
Та расплакалась.
— Ты думаешь, мне дадут? Эти талоны, сынок, только для невест. А так их дают на всю деревню две-три штуки в год, кто же их нам даст? Микова получила, потому что у нее муж в комитете, есть кому замолвить за нее слово. А за нас кто замолвит?
Она помолчала, словно в душе решалась на что-то.
— Придется продавать кабанчика, — сказала она наконец.
Сила взвился:
— Не отдам!
Шкалачка пожала плечами:
— Придется, а не то у нас и перьев не останется. Как-нибудь перебьемся.
Они собирались заколоть кабана на масленицу. Сила радовался, что хоть раз наестся мяса, надеялся, что исчезнет это отвратительное ощущение неутолимого голода. Жирная еда лучше насыщает, и ее нужно не так много. Он заботился о кабанчике, следил за чистотой в его хлеву, как в собственной комнате, — и вот нá тебе!
Нужно купить сатин, а ты, Сила, опять жри постную еду! Неужто им так никогда и не выбраться из проклятой нищеты? Сегодня сатин, завтра крышу на хлев, послезавтра кровать развалится, и так без конца: работай, вкалывай, хоть пополам разорвись, но до самой смерти будешь трястись над каждым куском хлеба.
— Не отдам кабанчика! — заорал он вне себя. — Если ты его продашь, я утоплюсь!
Она не испугалась, не стала ломать руки. Окинула его строгим, презрительным взглядом и сказала:
— Иди топись!
Когда Милан открыл дверь, Сила сидел под окном на табуретке и старательно тюкал молотком. Он приколачивал новую подметку к маминому башмаку.