Шкалакова стояла рядом; одна нога у нее была обута, вторая — в одном чулке.
— Смотри, кто к нам припожаловал! — обрадовалась она. — А я уж думала, сердишься ты на нас.
Сила только покосился, покраснел и продолжал стучать. Он явно не обрадовался Милану; похоже было, что он собирается стучать молотком хоть до вечера, только бы не заговорить.
Шкалакова выспрашивала про мать Милана, здорова ли она, потом про Еву, про него самого; это было похоже на обследование в поликлинике.
Милан отвечал:
— Здорова, здоровы… — и никак не мог решить, то ли ему остаться, то ли уйти, раз Сила молчит как зарезанный.
Но при Шкалаковой неудобно было просто так повернуться и уйти. И он стоял, глядел, как взлетает молоток над подошвой, как после каждого удара к серебристой цепочке по краю подошвы добавляется головка очередного гвоздя, и заставлял себя поддерживать ненужный, неинтересный разговор.
Но вдруг Милан внимательнее присмотрелся к подметке, поискал глазами обрезки, валявшиеся на полу, и почувствовал, что задыхается.
— А что Эрнест с молодой женой, здоровы ли они? — не унималась Шкалакова.
— Здоровы, здоровы, — бормотал Милан и, как завороженный, не мог отвести взгляда от подметки.
Наконец Сила вколотил все гвозди. Шкалакова обулась, наказала Милану непременно передать привет всем домашним и ушла.
Сила сметал в кучу обрезки ремня, не решаясь поднять хмурое, покрасневшее лицо. Когда он резко взмахнул рукой, засученный рукав комбинезона сполз вниз.
Милан увидел на локте небольшую заплату…
— Ах ты собака, подлая собака! — воскликнул он и набросился на Силу, ослепший и оглохший от дикой, затемняющей разум ненависти.
И бил его.
Сила до вечера не выходил из дому. Он ждал, что за ним придет полиция. Но никто не пришел, и он решил: «Таких, как я, забирают по ночам», — и ждал всю ночь.
Утром ему пришло в голову: «А что, если Милан промолчал?» Но он тут же отогнал от себя эту глупую, совершенно невозможную мысль.
Никак не мог молчать Милан, раз вся деревня бурлит из-за испорченных машин и Эрнеста собираются снимать с председательской должности.
Но теперь его уже не снимут. Вместо него полиция заберет Силу. Его поведут под конвоем, в наручниках, как того бандеровца, который убил каменянского мельника.
Сила вспомнил весеннее утро, когда полицейские вели бандеровца на станцию. Сила как раз шел в школу и повстречал их перед церковью. По одному полицейскому справа, слева и сзади, а тот шел посредине. Высокий, немного сгорбленный, в ободранном черном пальто, в солдатских башмаках. На голове синий берет, вокруг горла повязан дешевый клетчатый шарф.
Бандеровец шагал мерным солдатским шагом — левой, правой, лицо у него было самое обыкновенное, носатое, и вообще он совсем не походил на убийцу. В глазах у него не было ни страха, ни раскаяния, ни жестокости, а было только какое-то странное, тупое равнодушие.
На кончике носа у него висела большая прозрачная капля, и он то и дело утирал ее опухшими руками в наручниках. Наручники дребезжали, руки опускались, но капля повисала снова, и снова слышно было дребезжание металла, удивлявшее своей странной, страшной веселостью.
Люди выходили из домов, перешептывались: «Это он, тот самый…» Но никто не произнес слова «убийца», всех сбивал с толку обыденный, поразительно будничный внешний вид бандеровца.
«Вот и меня так поведут: один справа, другой слева, третий позади, а посредине — я, в наручниках. Люди будут перешептываться: „Это он, тот самый…“ За ним еще не пришли, но непременно придут. Наверное, Милан сказал им: „С Силой нужно поосторожнее, а то он уйдет в леса, и ищите его по всему Трибечу“, — и теперь они советуются, как им его взять.
Но я не уйду в лес. Если я уйду, они арестуют маму. Найдут ремень и детали, и кто ей тогда поверит, что она ничего не знала? Вся Лабудова набросится на нее: „Твой Сила — преступник, твой Сила — висельник! Видишь, какого сына ты вырастила?“
Бедная мама, наплачется она, а то еще, не дай бог, умрет от горя. А машинам ведь ни черта не станется; я их не испортил, совесть не позволила. Я просто вынул несколько деталей, они лежат в чулане, заваленные тряпками, а ремень спрятан за кроватью, я от него только кусок отрезал, маме на подметки.
Лучше бы я бросил его куда-нибудь в воду! Лучше бы я поджег сарай, идиот несчастный!»
К вечеру постучались в дверь.
— Пришли, — встрепенулся Сила, но почему-то ни капли не испугался.
Вошел Эрнест, один.
— Соседи, вы дома? — громко сказал он в дверях, как будто не арестовывать Силу пришел, а просто так, в гости.