И в районе его называют не иначе как связным. «Пришел лабудовский связной, есть у нас что-нибудь для Лабудовой?» — кричат секретарши, и в самом деле всегда что-нибудь да найдется.
Милан вырвал из тетради исписанный и исчерканный лист, решительно написал на чистом листе: «„Спортивные площадки оживают“ — попытка репортажа» — и стал вспоминать, что им велели писать на эту тему во вступлении, в основной части и в заключении.
Новую школу собирались торжественно открыть 1 Мая. Срок был вполне реальный, потому что еще до наступления зимы школа стояла под крышей, с дверями и с окнами. Теплая солнечная осень была благоприятной для строительства, чего не скажешь о дождливой весне.
Строители старались уложиться в срок уже хотя бы ради маленькой директорши, которая всячески их опекала. Четверых, приехавших издалека, она поселила в бывшей своей учительской квартире и организовала для них что-то вроде столовки. Мама Миттермайерова — кухарка на общественных началах — варила им обеды и ужины.
Но штукатурка ни за что не хотела сохнуть в дождливую погоду, краска вздувалась пузырями, не раз приходилось обдирать и заново красить целые стены.
— Хоть убейте нас, но к Первому мая не получится, — заявил прораб в середине апреля, и Таня скрепя сердце перенесла открытие на 1 июня — Международный день ребенка.
На открытие собралась вся деревня, хотя школу еще не привели в порядок. Каменщики не успели залить дорожки цементом, убрать обломки кирпича и черепицы. Празднично одетые дети перепрыгивали через доски, заляпанные раствором, и на их туфли налипали куски известки и сырой песок. Но это была красивая современная школа с четырьмя светлыми классами, спортзалом, учительской, кабинетом директора, учебными кабинетами и двумя квартирами — для директора и одного из учителей. Здесь пахло цементом, свежей краской окон и дверей, острым сырым запахом новостройки.
Люди повалили гурьбой на осмотр нового красивого здания. Они подолгу вытирали ноги о рогожку перед дверями, чтобы не запачкать черно-белую плитку в коридорах. Они почтительно прикасались к кафельным стенам и никелированным кранам в умывальной комнате.
Маленькая беременная директорша открывала классы, спортзал, кабинеты. Каждый ее шаг, каждое движение и взгляд говорили о том, что она гордится этим светлым зданием, полным веселого детского щебета.
Она показывала школу, как мать показывает ребенка людям, которые сомневались в том, что он появится вообще на свет. И вот он родился, здоровый и красивый, и мать светится счастливой гордостью.
В классах была новая мебель, зеленые парты на металлических ножках, подвесные доски; с потолков свисали лампы в белых абажурах, а на паркетном полу прыгали солнечные зайчики.
— Отличная школа, — похваливали лабудовчане. — И, подумайте только, все за государственный счет, нам она ни геллера не стоила.
Агнеша Грофикова шептала Гривковой:
— Дожить бы до того дня, когда и мой…
— Доживешь, доживешь, — успокаивала ее Гривкова, тоже шепотом. — Главное, побереги себя, и все будет хорошо.
Агнеша ждала ребенка. Она теперь часто навещала Гривкову, часто сиживала на лавке у нее на кухне, вся просветленная тем особым внутренним сиянием, которое свойственно лишь ждущим ребенка женщинам, глядела на приятельницу ясными, преображенными глазами, шептала:
— Последыш мой, последний, Маргитка. Может, и не останусь я одинокой на старости лет.
А Гривкова ей:
— Не останешься, Агнешка, все будет хорошо, ты только будь поосторожнее, побереги себя…
— Значит, все-таки получили мы новую школу, — говорили лабудовчане.
Сколько лет им ее обещали, сколько лет они ее ждали — и вот она. Одно из обещаний сбылось. Сбудутся ли и остальные? Деревня говорила себе: может быть. И Агнеша Грофикова говорила себе: может быть. Может, доживет она до того дня, когда в эту школу пойдет ее сын.
Над полями висела тяжелая летняя дымка. Белый солнечный диск с июльским неистовством раскалял синий небесный свод. Редкие порывы ветра, сухого и горячего, обдавали легкие сладковатым жаром.
Душную сонливую тишину нарушало только стрекотание трактора. Лопасти сноповязалки мелькали, как призрачные птичьи крылья. Подрезаемые колосья шуршали неумолкающим взволнованным шепотом.
Сила докосил ячмень Гривковых и перешел на участок Моснаров, а Гривковы стали укладывать снопы в копны. Пришли все, кроме Танечки: ей теперь нельзя было выходить в поле.
Снопы, перевязанные шпагатом, были легкие. Эрнест, Милан и Гривкова брали сразу по четыре, и даже Ева справлялась с двумя. Несмотря на жару, работа шла бойко, и когда они управились со своим участком, никто не ощущал гнетущей усталости, как это бывало при прежних жатвах.