— Вот это ловко, — похваливала Гривкова. — До того ловко, что даже не верится. Только что пришли, и уже делать нечего.
— Нравится тебе такая жатва? — спросил Эрнест.
— Ясное дело, нравится, — согласилась Гривкова. Она перевязала свой платок и окинула довольным взглядом округу.
Вся деревня вышла в поле. Жали на Горке, в Глубокой, на Пригоне и в Корыте. Те, кто не записались в кооператив, жали косами и серпами, как прежде. Кооперативщики, которым помогали машины, — на Пригоне работал Балаж, в Корыте Сила, — стояли на межах под сливами и черешнями, покуривали и ждали, когда машина наготовит им снопов.
Гривковы поставили последние копенки и уселись на траву под сливой. Здесь, наверху, чаще веял ветерок, не такой жаркий, как внизу, на склоне холма.
Маргита достала полдник: копченое сало, белый, хорошо выпеченный хлеб и кувшин кислого молока, сдобренного сметаной.
— Вишь, как я запаслась, — весело сказала она. — Я-то думала, что раньше вечера отсюда не уйдем.
Эрнест с аппетитом принялся за хлеб с салом. С утра он был в городе на совещании, прямо с поезда поспешил в поле и не успел даже пообедать.
Поля в Корыте были по большей части уже сжаты, хлеб стоял в копнах, а с некоторых делянок его уже начали свозить.
— Так, говоришь, нравится тебе такая жатва? — повторил Эрнест, и Гривкова снова кивнула:
— Нравится. А тебе разве нет?
Он пожал плечами.
— Не очень. Посмотри-ка на людей. Стоят и смотрят. И всё здоровые мужики.
— Они и довольны. Старый Жембер даже прослезился: мол, как вспомню, сколько я на своем веку косой намахался, а теперь вот посиживаю в холодке.
— Дорогой получается холодок, — вздохнул Эрнест.
У Гривковой руки опустились:
— Ты о чем? Неужто мы совсем прогорим с этими тракторами?
— Этого я не сказал, — пробурчал Эрнест и подставил ей кружку, чтобы долила простокваши.
Тяжелый это был год для Гривковой. Он принес с собой много необычного, нового, а то и вовсе ей непонятного. Не раз случалось ей противопоставлять себя всей деревне и защищать то, чего сама она в душе не принимала.
Но постепенно у нее складывалось собственное отношение к переменам, которые сурово, иногда и болезненно затрагивали ее.
— Кому-то всегда достается, — говорила она себе. — Когда делаются такие дела, кого-нибудь это всегда заденет. Сейчас мне достается больше, чем другим, а что поделаешь?
Дело не только в гражданской свадьбе Эрнеста и Тани или в заявлении о вступлении в кооператив, которое она подписала одной из первых. Были и другие жертвы, о которых она умолчит, а другие о них и не вспомнят.
Когда сдавали свиней на общую свиноферму, кое-кто приносил в фартуке молочных поросят, а Гривковы сдали на ферму свиноматку.
— Председатель кооператива должен подавать пример, — сказал Эрнест. — Не бойся, мы свиней взвешиваем, записываем, кто какую сдал, тебе это зачтется.
Она ничего не возразила, хотя и подумала: «Зачтется, как же! Ни гроша я не получу за мою свиноматку!»
Потом на свиноферме не оказалось кормов, пришлось членам правления ходить по дворам с ведрами и клянчить ячмень и свеклу. И ясное дело, у Гривковых они уволокли с чердака целых два центнера ячменя, которые Маргита припрятала на весну для птицы.
Яма со свеклой тоже опустела прежде, чем хозяйка успела опомниться, а потом и за картошкой пришли. Если б она не раскричалась, что остальные дают только по ведру или по два, ей бы не осталось даже на посадку весной.
Запаслась она на зиму клевером — тоже увезли и даже записывать за ней не стали. Кооперативные кони месяц стояли у нее, она сама их кормила-поила из своих запасов, а сколько такому коню нужно сена, или ячменя, или кукурузы — ведь овса-то для них нет.
А уж тракторист…
Про тракториста лучше и не вспоминать. Пообещали ему жалованье, жилье и питание, но никто не стал о нем заботиться, никто не сказал: поселяйся у меня. И это тоже свалилось на нее, словно мало у нее забот с собственными детьми.
Тракторист, молодой парень откуда-то из-под Комарно, приехал в Лабудову в отличной кожаной куртке и в теплом свитере, но рубахи у него были — хуже некуда. Не один вечер она просидела, стараясь их залатать. Ботинки у него тоже были плохонькие, не для дождливой погоды, за день они промокали вместе с обмотками, а к утру, после сушки на печи, делались жестче жести. Сжалилась она над парнем, дала ему резиновые сапоги покойного мужа, почти новые, они бы и Милану сгодились, когда подрастет. Но у Гривковой душа болела, когда она глядела на промокшие ноги парня, который зарабатывает себе на хлеб здесь, далеко от своей матери.