— А потом корабль уплыл так же неслышно, как появился. Лес был просто раздавлен, примят, словно трава, а американцы исчезли, точно их и не было вовсе. Мой взвод отозвали с фронта, и я поехал в Берлин, несколько опередив его. — У губ старика обозначилась горькая складка. — Я все рассказал Линкману, и вот что из этого вышло. Два грузовика, которые везли моих ребят, были атакованы и уничтожены на бельгийской территории эсэсовцами — те инсценировали нападение партизан. Кадеты погибли все до единого и получили посмертные награды. Линкман решил, что свидетели чуда не должны остаться в живых: необходимо, чтобы враг думал, будто мы экспериментировали с новым супероружием. Мне удалось бежать. Я вернулся в Гамбург и скрывался там до конца войны.
— Это поразительно… Вы кому-нибудь рассказывали о случившемся? — поинтересовался Джакомо.
— Да, пытался. Но никто не верил мне. Меня даже отправили на некоторое время в сумасшедший дом и до сих пор считают безумцем.
Гельмут и Джакомо сели в «мерседес».
— Когда тамплиеры были на вершине могущества — и тебе это известно, — их главный центр находился на Авентинском холме, — объяснил Гельмут. — Легенда утверждает, будто холм этот представлял собой гигантский корабль.
Джакомо слушал затаив дыхание. Гельмут продолжал:
— Корабль тамплиеров, который однажды ночью, в третьем тысячелетии, снова снимется с якоря, чтобы отправиться в Святую землю и возвратить ее христианам. Так или иначе, недавно один итальянец по имени Тафури, специалист по архитектуре и градостроительству, в своем исследовании о Пиранези счел легенду о корабле не столь невероятной. — Гельмут помолчал, собираясь с мыслями. — Проследи внимательно за ходом рассуждений. Южное предгорье Авентинского холма, то, что спускается к Тибру, образуя нечто вроде буквы «V», могло быть носовой частью парусника. Ворота церкви Санта-Мария-дель-Приорато — это вход в трюм. Сады, что начинаются за воротами, — переплетение снастей. Бастионы в церковном парке можно рассматривать как пушечные порты верхней палубы, и, наконец, обелиски на площади у церкви Санта-Мария — это корабельные мачты.
— Описание выразительное и впечатляющее, — согласился Джакомо. — Но, спрашивается, почему корабль перевез целый батальон, тысячу мертвых солдат, так далеко? И не куда-нибудь, а в Соединенные Штаты.
— Эти солдаты были американцами.
— Да, но почему именно в Ливонию? Вот возможный ответ: то был сознательный обман. Корабль должны были счесть принадлежащим Ливонскому ордену. Кроме того, в конце концов, американцам противостояли ребята из Ливонского взвода.
— Не исключено, — подтвердил Гельмут. — Но твое объяснение лишь умножает вопросы. Спрашивается, зачем нужно было создавать такую видимость? Почему корабль пришел на помощь Винкелю, лицу далеко не из первых? И почему он ввязался в бой против американцев? Почему не остался в Риме, соблюдая нейтралитет?
В ответ Джакомо только пожал плечами.
— Может быть, наши рассуждения выглядят внешне вполне логичными, но на деле неверны, — сказал Гельмут. — Возможно, надо искать другой путь, выбрать иное направление.
Глава четырнадцатая
Они вернулись в Штутгарт поздно ночью.
Прошли в библиотеку, Гельмут достал из массивного шкафа рукопись, заключенную в футляр из старинной кожи, и протянул Джакомо.
Рукопись оказалась не очень объемистой и не имела названия. Бумага была грубая, с неровными, обветшалыми краями, а коричневые чернила местами так выцвели, что текст становился едва различимым. Что особенно поразило Джакомо, так это почерк. При всех своих завитушках и украшениях, готическое письмо все равно выдавало руку Гельмута, которую Джакомо Риччи хорошо знал.
— Это написал ты? — спросил он.
Гельмут кивнул.
Джакомо положил рукопись на письменный стол в мягкий круг света, создаваемый старинной лампой, открыл ее, но прежде, чем начать чтение, захотел понять, останется ли друг рядом.
Однако Гельмут уже ушел.
Эта песенка, что вела происхождение от провансальских трубадуров, слышалась повсюду в обширном аббатстве: звонкие, пронзительные детские голоса далеко разносили ее. Крестьянские дети — целый выводок ребятишек — бегали и кружились в беспорядке, словно цыплята. Конечно, их голоса нарушали тишину и покой, рекомендованные монастырским уставом, но веселье и жизнерадостность, которыми так и светились шалуны, в конце концов смягчали души даже самых суровых из нас.