ом выглядят отлично. Здоровое питание, спорт, необременительная работа, никаких детей, никаких расстройств, дел, хлопот, забот. Жизнь ради себя… Настоящие эллины! Завистливым Прометеем ковыряю пальцем свою печень. Но, бога ради, для чего так хорошо выглядеть, если ты не готов опылить все цветы, попавшиеся тебе по пути? Господи, ребята, да вы хоть когда‑нибудь мохнаткой интересуетесь, спрашиваю. Хохочут. Может, вы из тех, что за мужиками козлами бегают? Да нет. Они, папаша — дергаюсь, словно от удара током от «папаши» — просто асексуалы. Это как, тупо спрашиваю, вызвав очередной взрыв хохота. Впрочем, они столько дури выкурили, что хохочут уже просто так. Еле успокаиваются. Объясняют. Им по фигу пол, по фигу секс. Они не хотят ебли. От нее один геморрой. Негативные эмоции. Позитивные эмоции — йога, легкие завтраки, овощи, море, солнце, медитация, травка. Общество насилует личность. В том числе, и сексом. Это морковка перед мордой осла. Сечешь, кто тут осел, папаша. Эй, чуваки, да мне всего‑то… Гм. Снова хохочут. Да не парься, папаша, говорят они мне. Просто попытайся понять. За сексом заставляют гоняться, словно за новостроем, или должностью повыше. На кой это нужно? Пусть мир идет в жопу со своим сексом! В гробу они видали трах! Невероятно… Что же. Стараюсь во всем искать позитив, как парни меня и учат. Значит, на мою долю больше мохнатки достанется. Уточняю, пытаясь подсчитать выпавшую на мою долю добычу. Значит, они пасуют? Ну, конечно! Отползаю от парней. Счастливый. Тискаю за ляжку Настю. В общем, — совершает уже свой каминг‑аут вдова, — они с Петро жили так долго и счастливо, что она считает своим долгом выполнить волю покойного, которую он не успел осуществить. Кто засадит ей первым? Неловкая пауза длится секунд десять. Настя задирает подбородок. Смотрит повелительно. Она — принцесса, а я рыцарь. Мне придется сбить копьем двенадцать колец, пробить брешь в стене защитников турнирного строя, а потом еще и противника из седла выбить. Вечер предстоит хлопотный! Вдова уже, стянув с себя плавки, становится на четвереньки, раздвигает ноги шире, устраивается попрочнее и поудобнее. Воткнула локти и колени в палубу. Приподняла зад повыше. Раскрыла губищи. Это вам не модный пластик. Настоящие, мясные, черные по краю. Бабочки из плоти. Владелица их может открыть настоящую тропическую оранжерею. В волосне копошатся звери, скачут лошади с плюмажами, танцуют обезьяны. Вдова призывно стонет. Впилась в доски клещом, устаканилась черепахой римского легиона. Такую теперь не сдвинешь. А я и не буду. Сверху обслужу. Вскакиваю над ней, седлаю, сцепляюсь, танцую на полусогнутых. Закрываю глаза, подставляю веки закатному солнцу. Вижу в изнанках, покрытых кровью, и потому пурпурных, две сплетенные фигуры. Это Настя лижет стройной загорелой девчонке, пока та лихорадочно сдирает с сырого мяса моей возлюбленной плавки. На корабль сыплются гроздья винограда. Он течет соком по палубе, превращается в вино, бурлит, хлюпает, полно косточек. Их высушит солнце, мы надавим из них масла, мы смажем им задницы женщин, мы прорвемся в них повсюду. Дионис хохочет, притворившись здешним пастухом. Горы смыкают строй вокруг бухты, она превращается в озеро с соленой водой. Это не море. Это пот, он течет струями, потрахайся‑ка на вечернем солнышке Эллады. Раскрываю глаза. Двое унылых обитателей средней полосы елозят друг по другу. Угро‑финны! Даже на свинг‑вечеринке не воспользуются возможностями, будут вечно отираться у своих вторых половин. Разврат у них только в фальшивом фольклоре, выдуманном проказником Осокиным. Отворачиваюсь. Наркоманы, хихикая, сворачивают очередную сигаретку. Старушка из Читы, взгрустнув, бегает по палубе, засовывая в себе все, что попадется. Она — настоящая водительница поезда Диониса. Откуда‑то появляются пьяные кровью тигры. Хохочет нубийский раб. Звон цепей, леопарды, крики деревушки, которая горит за горами. Плевать. Из залива не выйдет никто. Сами горы закрыли выход угрюмыми вышибалами. В Элладе — фейс‑контроль. А у меня — золотая клубная карта. Всегда пропускают в самые укромные уголки. И в гроты Настиной подружки пустили. Приходится скользить по ним изворотливым угрем, оставлять на стенах слизь. Уж больно узкие! Конечно, это все иллюзия. В свои двадцать пять она приняла столько мужиков, сколько Анаис Нин — подсвечников и канделябров, ручек и перьев. В ней и телеграфный столб поместится. Но йога творит чудеса! Пилатес! Фитнес! Сплит‑тренировки, аэробные и анаэробные нагрузки. Короче, она умеет сжимать мышцы влагалища. Это прекрасно. Но я предпочитаю естественность. К примеру, Настину дыру. Она узка сама по себе. Когда женщина сжимает натренированной мохнаткой, чувствуешь себя, словно под другую сторону вежливого рукопожатия японского бизнесмена. Но на один раз — пойдет! Так что присовываю москвичке. Вдове. Насте. Жонглирую ими. Фехтую. Мечу их в длину. Заставляю лизать себе задницу, верчу каждую триста раз вправо, триста влево. Под хихикание наркоманов хватаю груди, трусь о ягодицы, спускаю на волосы. Настя залезает на мачту и начинает выкрикивать оттуда ритмичные заклинания на латыни, греческом, старославянском… Вырываю мачту, трясу, и когда Настя падает, втыкаю ей между ног. Паруса раскрываются. Моя прекрасная возлюбленная орет от боли. Потом — от счастья. Визжит, женщина становятся на четвереньки, обнажают клыки, и рыщут по окрестностям, убивая все живое. Рвут мясо в клочья. Один способ уцелеть — пристроиться сзади, отодрать в матку. Так и делаю. Перехожу от одной к другой. Мое семя — как масло. Утихомиривает бушующие волны на время. Но останавливаться нельзя. Вакханки, одурманенные трахом, придут в себя, и тогда погибель. Бьюсь за всех мужчин мира. Залив превращается в мясорубку. Все крутится бешено, как в стиральной машине. Солнце, вода, берег, камни, горы, небо. Небо, горы, камни, берег, судно. Лица, тела, волосы, губы, мохнатки. Срамные отверстия, соски, колени, бока. Пять оборотов в секунду. Триста вращений в минуту. Космическая станция. Корабль превращается в тренировочную центрифугу. Нас выжимает. Я нанизываю на свой крюк сразу всех женщин корабля. Они сушатся на мне летучими рыбами, пойманными беспощадным Магелланом. Застыли, словно на средневековой гравюре. Дюрер фотографирует наш свальный грех. Океан шумит за вставшими в круг горами. Он требует свою долю. Тоже жаждет засадить. Бьется в скалы. Рвется к нам обезумевшим от ревности любовником, чья подружка засиделась в номере с миллионерами. Насылает порчу, гигантские волны. Одна умудряется перебраться через горы, и открыть ворота злюке. Раздвигает горы. Освобождает бухту, соединяет ее с морем. Волны падают на нас, освежают. Засыпаем прямо на палубе.