па оконфузилась. Все это случилось, пока я плавал к острову. Кстати, все заметили, что я держусь далеко от коллектива. Почему, в чем дело? Мы же все сейчас одна команда и, можно сказать, одна семья. Ну, уж на время путешествия‑то точно. Мы повернулись к берегу, и стали любоваться формой гавани. На горе показались языки пламени. Я рассказал Анастасии про Химеру. Про запасы газа под горой, про огонь, который горит вот уже сотни тысяч лет, и босоногих гонцов, бегущих по склону горы — буквально скатывавшихся — чтобы донести огонь до моря, чтобы дать воде искру. Про лица богов и чудищ, мерещившихся им в причудливых стволах олив, сосен, гранатов. Анастасия перебила. Она норовила закончить рассказ. Туалета не было, а у всех началось расстройство. Повальное. Вот они и пошли в море. А потом… началось фирменное светопреставление. Всё поплыло обратно к берегу. Волны выносили и выносили Это на песок, пока, к счастью, не пошли очень сильные, и не раздробили все на мельчайшие частицы, поделилась она доверительно. Я кивал, поддакивал, мямлил. Не очень понимал, что ей нужно. Не хочу ли я прогуляться по городу, спросила она меня. Я со вздохом подчинился, и поплелся за ней — хоть на задницу погляжу, все утешение, — к берегу, где мы смешались с толпой туристов из Азии, и, то и дело, принимали из чьих‑то рук фотоаппарат, чтобы снять его владельцев, и улыбнуться. Эти вьетнамцы, а может и корейцы, затопили лабиринты Фазелиса, словно воды их родины — рисовые поля. Мы гуляли по античному городу по колено в азиатах, как буйволы — по болотистым рисовым плантациям, и я то и дело ловил в небе фигуру аиста, взлетевшего к оранжевому Солнцу Вьетнама. Они гомонили, как птичий базар, и я почувствовал себя недалеким моржом, по ошибке выплывшим не на тот участок антарктического пляжа. Надо было вырываться. Пришлось схватить Анастасию за руку, которая оказалась по‑мужски твердой — не удивила, — и рывком втянуть на боковую улочку, ведшую к остаткам бани и мозаикам. Там наткнулись на гида и группу. Мустафа, довольный, распинался про мозаики и про то, каких баснословных денег стоили они этому древнему городу. Сотни богатых, состоятельных горожан, вещал он, скидывались на подобные мозаики. Это было все равно, что рекламу в журнале «Турецких авиалиний» заказать. Стоит ли упоминать, что спонсором этих мозаик был древний «Тюрк‑телеком» или что‑то в этом роде? Мы пронеслись по центральной улице города — причем именно в маршевом темпе армии Македонского, стремительно ворвавшейся македонским ножом в размякшее маслице империи персов, — только успевая голову поворачивать. Вправо повернул, запечатлел пейзаж, влево, а потом глядишь, все уже поменялось. Мустафа вел нас к какому‑то ресторану на отшибе, гамельнским крысоловом напевая про изыски османской и средиземноморской кухни. Нас ждет то, ждет это. А османская кухня, это как, поинтересовалась Анастасия, потянулась к блокнотику. Я почувствовал к ней легкую неприязнь. Можно подумать, она станет готовить по этим рецептам! Но Мустафе было приятно, Мустафа растаял фисташковым мороженным, забытым на блюде в приморском ресторане прямо посреди стола. О, кухня османов! Например, яичница. Во всем мире это просто, банально. Два яйца и все. Элементарно! Но! В Турции… здесь все по‑другому. Здесь самым сложным блюдом была яичница. Яичница султанов, которую готовили десять часов, для начала томя на гигантских сковородах лук до полного изнеможения. Он становился сначала прозрачным, потом темнее, еще темнее. Он не жарился! Нет, он доходил. Словно падишах на камне турецкого хамама, лук на сковороде постепенно терял силы, терял цвет, отдавал все соки. Повара, умелыми массажистами, придавливали его своими ложками, гладили от пяточек до самой шеи. По прошествии десяти часов в остатки лука осторожно вводили яйца. Долго, очень долго, готовились. Повара в Османской империи все, как один, были некрасивые. Это потому, что у них были некрасивые жены, и, соответственно, дети. А почему жены? Все просто! Султаны. Не имело никакого смысла жениться на красивой женщине в ту пору, пояснил Мустафа. Всех красавиц, всех породистых, стройных, сексуальных, аппетитных, умных… короче, мало‑мальски заметных женщин, всех их вывозили в распоряжение султанского гарема. Жениться на красивой женщине — одно расстройство. Не успеешь вкусить — м‑м‑м, облизал пальцы Мустафа, закусывая икрой из баклажанов, — прелестей супруги, как ее тащат в гарем, а тебя, в лучшем случае, приставляют к ней слугой. Сучка мстит, издевается, как может. И попробуй только вякни! Зашьют в мешок, и утопят в Босфоре, как обосравшегося кота! Впрочем, вы и сами все видели, разве у вас не показывают сериал «Великолепный век»? Яичница султанов, кажется, и правда готовилась для нас не одни сутки. Успела протухнуть! Так что значительная часть группы, стеная, выстроилась к дверям туалета, словно очередная партия грешников — ко входу в Аид. Остальные благодушно пили чай, кофе, любовались видом. Он потрясал. Мы сидели на террасе, в тени апельсиновых деревьев, над нами краснели гранаты и гроздья сладкого винограда, по правую руку море играло с яркой раскрашенной яхтой, по левую — резвились горные речушки на склоне Химеры, а прямо — играло в ручеек с солнечной дорожкой море. Пахло кипарисами, оливами, древностью. Позвякивали колокольчиками на монументальных шеях гигантские козлы, бродившие по прибрежным скалам. Это напомнило мне звон, исходящий от наших, молдавских, овец. Мне взгрустнулось… Не тут‑то было! Туристка из Москвы попросила кофе. Дала пять долларов. Мустафа, взяв себе два, подозвал хозяина. Тот взял один доллар, срочно вызвал старшего официанта. Разъяснил задачу. Тот кивнул, спрятал один доллар в карман рубашки, вызвал двух помощников. Каждый, получив свои пятьдесят центов, бросился на кухню. Там нашли самого младшего официанта. Дали тридцать центов. Парень не сплоховал, нашел повара. Еще двадцать центов. Повар вышел на террасу и свистнул. Двое парней, валявшихся в тени вперемешку с бродячими котами, встали. Выслушали получасовое объяснение. Набрали в колодце воды, сварили кофе, принесли. Каждый — за свои десять центов. Такова Турция! Здесь предпочитают не работать. Это бизнесмены, дельцы. Им куда проще продать свою работу кому‑то, взять разницу, и пусть она не так велика, как вся стоимость… ну так ведь они и не работали! Прирожденные эпикурейцы, думал я с завистью. Наверняка, Эпикур тоже родом из этих мест, тоже родился с феской на голове. А даже если и нет, какая разница! Всегда можно сказать, что другая версия — неправда, заговор западных сил. Что все на самом деле было не так. В конце концов, Эпикур мертв! Ему‑то какая разница, где родиться, если он уже умер? Ерунда. Ничто не стоит нервов. Забот. Внимания. Соглашайтесь с чем угодно. Все равно вас истомят в здешних краях, как лук, хочешь ты того или нет. Еще и жену в гарем заберут. Зазвенели колокольчики поблизости. Заблеял с вершин генуэзской крепости муэдзин. Я прищурился и увидел, как на остатки стен лезут солдаты в малиновых шароварах, золотых тюрбанах, с кривыми саблями. Сверху их поливали кипятком мрачные, молчаливые итальянцы в кольчугах. Время от времени кто‑то из них пронзал атаковавших пикой. Турок начинал вертеться, как гусеница, проткнутая осой, и защитник отбрасывал пику — прямо с телом, — подальше от стен. Но нападавших становилось все больше и постепенно стены стали полностью золотыми и красными, а после все исчезло в мареве. Когда же я, проморгавшись, взглянул на крепость еще раз, стены выглядели унылыми и пустыми, как голова старика, призывавшего всех на молитву. Само собой, никто в ресторане и пальцем не шевельнул, чтобы туда отправиться. Мы дождались наших страдальцев, выходивших из туалетной комнаты бледными, как тени, и вернулись в автобус. Беспечная Анастасия строчила что‑то прямо на ходу. Что это вы там пишете, рецепт этой отравы, что ли, спросил я. Может и да, сказала она. А может, и вас в свою книгу записываю.