Но вместо этого пришла Занзи. Множество глаз наблюдало сквозь щели в закрытых ставнях, как она приближалась к дому Ребы и Метью с тяжелой корзиной. Она постучала, дверь распахнулась, и Реба шагнула ей навстречу, крепко прижимая к груди маленького Люка; старший, Джон, цеплялся за юбку матери.
– Я принесла ребенку чашку и еще кой-какие вещи, – сказала Занзи.
Реба посторонилась и впустила ее в комнату.
– Удачные у тебя мальчики, Реба.
Реба кивнула.
– Я принесла кой-какую одежду, масса Стюарт из нее вырос. – И Занзи кивком указала на корзину. – Для тебя там большой вкусный окорок и бутылка вина для твоего мужа.
– Занзи, чего ты от меня хочешь?
Занзи посмотрела на лицо Ребы, угрюмое и непреклонное.
– Я вижу, мне лучше говорить прямо, – сказала она. – Но пусть это останется между нами.
– Не могу ничего тебе обещать.
– Ну что ж, я тебя все-таки прошу. Дело вот в чем. Хлоя сказала, что ты уже не хочешь кормить ребенка. А я тебе вот что скажу: если ребенок сейчас вернется домой, с мисс Трэдд случится что-то ужасное. Она не в себе с тех пор, как зачала эту девочку. Я не знаю, в чем дело, но несчастная малютка для мисс Маргарет – острый нож. Я стала нянчить мисс Маргарет, когда она была меньше, чем Гарден сейчас. Я всегда знала, что у нее доброе сердце. Но теперь она стала совсем другая. Она прямо брызжет ядом. Это на всех – на детей, на мистера Стюарта, даже на меня. А началось все с этого ребенка. Я даже имя ее говорить боюсь. Хлоя, Джуно и Герклис говорили, что Гарден у тебя молодцом, но когда я передавала это мисс Маргарет, у нее все лицо менялось и она начинала сыпать проклятьями; я еще не слышала, чтобы леди так ругалась. И теперь я о ней молчу. – Занзи поднесла руку ко рту и закусила большой палец. Губы у нее запрыгали, лицо скривилось, она зажмурилась, чтобы не расплакаться. Реба дотронулась до ее колена:
– Пойду сварю нам кофейку. Джон, ступай с Люком на улицу и смотри мне, чтобы он не ушел на дорогу.
Когда Реба принесла кофе, Занзи уже успокоилась, во всяком случае, с виду.
– Спасибо, – сказала она и отхлебнула. – Очень хороший кофе.
Реба молчала и ждала.
Занзи выпила все до капельки и бережно поставила чашку на стол.
– Так что вот о чем я хочу просить, – сказала она. – Нельзя ли, чтобы Гарден осталась у тебя до конца лета? Может, к тому времени мисс Маргарет и оправится. А если нет, что ж, тогда дети уже пойдут в школу. И мне не надо будет за ними столько приглядывать. Я смогу нянчить Гарден сама, а мисс Маргарет ничего не узнает. И я не прошу тебя работать без денег. Я скопила кое-что себе на похороны. Я могу заплатить.
– А что же миз Трэдд не платит?
– У нее нет денег.
– А сам хозяин?
– Я боюсь его спрашивать. Он и миз Маргарет сейчас не очень-то ладят.
– Да уж, это все знают. Послушай, Занзи, я не могу сказать тебе «да» и не могу сказать «нет». Мне надо спросить у мужа.
– Я понимаю.
– Но вот что я тебе скажу. Любой из нас здесь, в поселке, скорее оставит Гарден у себя, чем отдаст ее в дом, где она никому не нужна. Здесь все любят Гарден. Если я не смогу оставить ее у себя, я найду кого-нибудь, кто сможет. И чего нам не надо, так это твоих похоронных денег. Один лишний рот поселку не в тягость.
Занзи молитвенным жестом сжала ладони. Она поклонилась молодой женщине, униженно и почти благоговейно.
– Благослови тебя Бог, Реба, – сказала она.
Проводив ее, Реба снова уселась за свой кофе, спокойная и печальная. Вдруг она резко вскочила и подбежала к корзинке в углу, где спала Гарден.
– Она даже не попросила на тебя посмотреть, – сказала негритянка ребенку. – Она даже не оглядывалась вокруг себя, ей было все равно, где ты.
Реба дотронулась до бархатистой щечки младенца, затем до рта. Спящая девочка сразу же зачмокала.
– Да, сударыня, сегодня вы можете пообедать пораньше. Я не против.
Метью согласился, что Гарден надо оставить, и больше ничего не говорил Ребе об ее чрезмерной привязанности. Но она знала, что он был прав, и предприняла соответствующие шаги. Она потолковала со всеми женщинами своей общины, и уже через неделю Гарден стали забирать в разные дома то на утро, то на день, то на вечер. Она стала приемной дочкой не только Ребы, но и всего поселка. Вскоре она научилась узнавать и другие лица и улыбалась им так же, как улыбалась Ребе. А та смотрела на это с болью в сердце. Пока не обнаружила, что снова забеременела. Тогда Ребе стало легче расставаться с Гарден.
Четвертого июля, в День Независимости, маленький Моуз, один из поселковых мальчишек, заметил на голове у Гарден нечто новое.
– Смотрите, – заверещал он, – у Гарден растут еще другие волосы. Теперь у нее не голова, а сплошной фейерверк!
Его старшая сестра Сара выхватила младенца у него из рук и побежала на лужайку, где негры устроили пикник: она хотела поделиться со взрослыми своим открытием. Мало того, что золотистые волосы на голове у Гарден сильно отросли, под ними, на месте прежних проплешин, появилась густая, типично трэддовская рыжая поросль.
Метью несколько раз подбросил девочку в воздух, причем та повизгивала от удовольствия.
– Ну, малышка, ты всех переплюнула. Ты прибыла к нам лысой, а теперь у тебя много волос, и они разные. – Он поцеловал пухлый затылочек и вернул ребенка Саре.
– Моуз! – крикнула она. – Забирай Гарден, я не собираюсь с ней сидеть, сейчас твоя очередь.
Моуз не возражал. Он даже дал Гарден пожевать остаток своей цыплячьей ножки.
14
– День Независимости, – проговорила Маргарет Трэдд. Она провела пальчиком по ярко-красной цифре «4» на календаре и рассмеялась резким, безрадостным смехом. В ее жизни независимости не было. Более того, она была такой же пленницей, как если бы сидела в городской тюрьме.
Она могла покинуть имение. Она могла приказать, чтобы ей оседлали одну из лошадок или подали экипаж. Ну и что? Куда ей было ехать?
У нее были друзья. Во всяком случае, она называла их друзьями. Все эти ее детские приятельницы, теперь уже взрослые женщины. И была семья, все эти двоюродные, троюродные и четвероюродные братья и сестры. Маргарет помнила, как они навещали ее родителей и целовали ее в щечку, здороваясь на балах во время того незабываемого сезона. Кто же из них ее примет?
Примет каждый, если речь идет о визите. Дальность родства и долгий перерыв в отношениях значения не имели. Гостеприимство на Юге оказывают легко и охотно.
Но к прелюбодейке это не относится. Может быть, правда, Стюарт никому ничего не скажет – он горд, а случившееся для него унизительно. Но ведь он ее теперь так ненавидит. И он все время пьян. Он может ославить ее со злости или просто проболтаться.
И тогда все двери будут для нее закрыты. Общество могло простить ей грех со Стюартом. В Чарлстоне было немало детей, появившихся на свет слишком скоро после венчания. Они были как бы на заметке, взоры общества преследовали их до самой смерти, об обстоятельствах их рождения не забывали и после нее, но в Чарлстоне были снисходительны и к таким детям, и к их родителям.
Супружеская измена – дело другое. Женщина становилась отверженной. И Маргарет не могла так рисковать.
Но и жить по-прежнему она не могла. Она отказывалась принять случившееся, посмотреть правде в глаза, она билась в истериках в доводила себя до болезни. А следовало взять себя в руки, подумать и найти какой-то выход. Ни обмороки, ни слезы больше не помогут.
Равно как не помогут улыбки и нежные смиренные просьбы. Стюарт больше никогда не согласится с ней выезжать, даже чтобы соблюсти приличия. И не даст ей ни цента. Он письменно уведомил ее, что в магазинах Чарлстона и Саммервиля счет Трэддов для нее закрыт, и только он, Стюарт, может им пользоваться.
Она была в ловушке, отрезанная от мира, совсем одна. Стюарт был ее тюремщиком. И он будет продолжать эту пытку, пока она не умрет. Пальчик Маргарет снова скользнул по календарю: 1906. Скоро ей стукнет двадцать два. Ей предстоит еще долгие годы мучиться в этой клетке. До самой смерти.