– Но ты же согласился остаться, – перебила его Генриетта.
– Ненадолго, мама. Я сказал, что останусь на какое-то время. Но это было четыре месяца назад. А теперь я должен уехать.
– Но, Энсон, я не понимаю. Объясни мне хоть что-нибудь. Ты что, меня больше совсем не любишь? – И Генриетта разрыдалась.
Билли вспомнил, какое мученическое лицо было у Энсона, когда девушка, которую он любил, венчалась с его братом. Молодому священнику было вполне понятно, почему юноша так стремится уехать и ничего не может объяснить матери.
Но Энсон еще очень молод, ему нет двадцати. И Билли, чье сердце никогда не было всерьез задето, глядя на дело с высоты своей двадцатидвухлетней мудрости, решил, что чувство Энсона к Маргарет – всего лишь детская любовь, она скоро пройдет. А пока он должен терпеть, чтобы не причинять боль своей матери.
«Я подслушиваю», – внезапно опомнился Билли, и от стыда у него кровь прилила к щекам. Он начал медленно и по возможности бесшумно пятиться.
Последнее, что он услышал, были слова Энсона:
– Мама, ну перестань, пожалуйста. Мама, я не могу видеть, как ты страдаешь. Мама, не плачь. Я обещаю тебе, что не уеду сейчас. Я побуду дома еще какое-то время.
Билли повернулся и побежал обратно к усадьбе. Но это было не то огромное здание, где он венчал Маргарет и Стюарта. В мае семейство всегда переезжало в меньший и куда более скромный дом, который стоял на невысоком холме, покрытом соснами, на землях Барони. Трэдды следовали традиции, сложившейся у плантаторов еще во времена колонизации Юга, когда первые поселенцы заметили, что болотная лихорадка свирепствует только в теплые месяцы и там, где много сосны, ею не болеют.
Лесной дом связывала с главным домом разбитая дорога, годная лишь для фургонов. В мае, перед самым переездом, слуги подрезали густые заросли куманики по ее краям, но кустарник успел вырасти снова, и колючки, цепляясь за брюки Билли Баррингтона, мешали ему бежать. Он замедлил шаг, поднялся на гребень между колеями и пошел размеренно, почти без опаски, отирая влажным платком лицо, с которого струился пот.
Приблизившись к дому, юноша уже вполне овладел собой.
Зато вне себя, как оказалось, был Стюарт Трэдд. Он мерил шагами длинный широкий портик, прилегавший к фасаду, и оглушительно орал на приседающую от страха пожилую негритянку, причем лицо Стюарта, почти не отличаясь по цвету от его волос, наглядно иллюстрировало, что же такое легендарный трэддовский характер.
Когер, куря трубку и покачиваясь в белом кресле-качалке, наблюдал за происходящим отстраненно, но с интересом. Из дома доносился гулкий, глубокий голос Занзи, его успокоительный рокот мешался с плачем Маргарет и младенца.
– Черт побери, куда запропастилась мама? – накинулся Стюарт на Билли. – Что эта дурища мне толкует? Я ни звука не понимаю.
– Ты слишком расшумелся, вот тебе и не слышно, – ясным голосом сказал Когер.
Стюарт чуть не кинулся на брата.
– Когда мне понадобится твой совет, я сам у тебя спрошу! – рявкнул он.
Когер нарочито медленно выбил трубку о каблук. Потом встал, сунул ее в карман, перешагнул через перила и неторопливо пошел в сторону рощи, демонстративно игнорируя призывы брата остаться и разобраться, что к чему.
– Да что, здесь все оглохли и онемели? – продолжал орать Стюарт.
«Кроткий ответ отвращает гнев, а оскорбительное слово возбуждает ярость», – напомнил себе Билли.
– В чем дело, Стюарт? – мягко спросил он.
К его удовольствию, Стюарт перестал махать руками и метаться по галерее. Он рухнул на стул и закрыл лицо руками.
– Именно это я и пытаюсь понять, – простонал он. – На стол не накрыли, в доме нет никого из слуг, кроме Хлои, а она бормочет какую-то чушь насчет того, что Пэнси велела ей не зажигать огонь в плите. Мама, может, и поняла бы, в чем тут дело, а я не могу. Где мама? Ей следовало бы навести здесь порядок.
Билли вспомнились слезы Генриетты, ее отчаяние. Еще одна критическая ситуация – это для нее уже слишком.
– Может быть, я сумею помочь, – сказал он. – Кто эта Пэнси?
Стюарт беспомощно уронил руки на колени.
– В том-то вся нелепость и заключается. Пэнси просто старая карга, она живет в поселке. Она не имеет никакого отношения к нашему завтраку. Она вообще ни к чему здесь отношения не имеет. Она уже сто лет как пальцем о палец не ударила в имении. Все это какой-то бред!
Билли решил не сдаваться:
– Где находится поселок?
– Вы его видели. Кучка хижин на полпути между нами и большой дорогой.
– Я пойду попробую с ней поговорить.
– Но я же вам объясняю – она к нам никакого отношения не имеет.
– И все-таки я попробую.
И Билли с пересохшим от жажды ртом опять поплелся по жаре. Шляпа не защищала его, солнечные лучи вонзались прямо в темя, вызывая подо лбом жжение и нудную боль. При каждом его шаге поднималась пыль, оседая на ботинках и на одежде крупнозернистой пудрой. Когда юноша завернул за поворот, в поселке начались суматоха и торопливое движение. Люди вбегали в хижины, и двери за ними захлопывались.
Когда он подошел ближе, его встретила полная тишина. Нигде не было никаких признаков жизни, разве что задернутые занавески на окнах слегка шевелились.
Хижины стояли, пять спереди и четыре сзади, в два ряда возле дороги, на полоске голой земли между ними копошились в пыли цыплята и из ржавой колонки-насоса с длинной рукоятью капала в корыто вода.
Билли остановился возле колонки и указал на рукоять.
– Я очень хочу пить, – громко сказал он, – будьте добры, дайте мне воды.
Ответа не последовало.
Он стоял и ждал, чувствуя, что на него смотрят.
4
Скрипнула дверь. Билли медленно повернул голову в сторону звука.
Двое детей таращились на него, прячась за юбки матери. Она подтолкнула одного из них вперед:
– Возьми отнеси проповеднику чашку и накачай воды. Мальчик вприпрыжку побежал по двору. Когда Билли улыбнулся ему, он обернулся на мать.
– Сказано тебе, накачай воды, – повторила она. Билли улыбнулся и ей тоже.
– Здесь очень жарко, – сказал он. – Могу я зайти к вам в дом и побыть в тени?
Женщина попятилась в полутьму хижины:
– Что вы хотели, господин проповедник?
Билли протянул руку к ребенку. Юноша тщательно выбирал слова.
– Я хочу пить и хотел бы, чтобы вы оказали мне помощь.
Мальчик подал ему чашку с водой. Билли стал медленно прихлебывать, выжидающе и с надеждой бросая взгляды то на женщину, то на окна других хижин, откуда за ним следили.
Открылась еще одна дверь, вышел пожилой негр, на лице у него было написано невероятное чувство собственного достоинства.
Билли помнил его по дню, когда состоялось венчание. Это был негритянский священник.
– Чем могу служить вам, ваше преподобие? – спросил он.
Билли двинулся в его сторону:
– Мне хотелось бы поговорить с Пэнси.
Женщина в дверях отчаянно жестикулировала, показывая, что мальчику надо вернуться в дом. Через секунду дверь за ним плотно закрылась.
– Пэнси, она не вполне здорова, ваше преподобие. Она в кровати. Я могу быть вместо нее?
Билли отрицательно покачал головой:
– Боюсь, что нет, ваше преподобие.
Услышав это обращение, старый негр удовлетворенно кивнул: оно устанавливало между двумя мужчинами профессиональное равенство. Билли продолжал говорить – достаточно громко, чтобы его слова доносились до невидимых слушателей. Ему показалось, что он и чернокожий священник уже заключили молчаливый союз; он знал, как велико влияние священника в поселке, но чувствовал, что у таинственной Пэнси власти еще больше.
– Я бы хотел поговорить с самой Пэнси, – настаивал Билли Баррингтон. – Я не сделаю ей ничего плохого, я только хочу у нее кое-что спросить.
– Вы можете спросить у меня, ваше преподобие.
– Нет, ваше преподобие, мне нужно спросить у Пэнси. Два священнослужителя стояли, уставившись друг на друга с упрямой, совсем не христианской враждебностью.