Вставать теперь приходилось рано, возвращаться затемно, а иной раз и вовсе не возвращаться, когда была их очередь работать в ночное время. Ресторан не закрывался круглые сутки. Бабушке все это не нравилось, она часто говорила сыну:
— Уж ты, Костенька, присматривай, чтобы Лялю и Наденьку не обижали.
Но скоро за мамой и теткой некому стало присматривать. Дяде Косте подвернулась более выгодная работа. Он начал ходить с греческими рыбаками в море.
В середине лета наша семья пополнилась еще одним членом. Словно из небытия, посылкой по почте (честное слово, я не шучу) прислали из Финляндии к нам единственную дядину дочь Марину.
В начале гражданской войны жена дяди Кости Ольга Павловна гостила у родственников в Финляндии. Когда все началось, когда мир окончательно сошел с ума, бедная женщина, потеряв голову от беспокойства, кинулась искать средства попасть в Россию, но бабушки и тетушки уговорили ее оставить ребенка у них до полного выяснения обстоятельств. Она согласилась, уехала одна и пропала. Что с нею сталось, куда она исчезла, так никогда и не узнали. Скорее всего, погибла.
Из Турции дядя Костя писал в Финляндию, и милые родственники, не найдя ничего лучше, отправили пятилетнего ребенка с какой-то почтовой фирмой через Польшу и Румынию прямехонько в Константинополь, а уже оттуда — на Антигону.
И вот в жаркий полдень, когда жизнь на острове замирает, и все живое стремится уползти в тень, некий дядя приводит в наш дом девочку, чинно держа ее за ручку. Говорит по-французски, вежливо осведомляется, попал ли он по нужному адресу, просит бабушку поставить подпись под какими-то документами и, еще более вежливо попрощавшись, уходит.
Засунув палец в рот, что выражает у нее высшую степень удивления, одетая в одни трусики, с голым перемазанным пузом, Татка молча созерцает явившееся в наши пенаты диво. Мы с Петей стоим рядом. Петька в коротких штанишках с лямками, заросший, как деревенский мальчик, крутит большим пальцем босой ноги, словно хочет провертеть дыру в щелястой доске пола. Глаза его широко открыты, и рот он приоткрыл, позабыв о щербинке на месте выпавшего молочного зуба.
Мне, одетой в выцветший розовый сарафанчик, неудержимо хочется смеяться, но я не смею. Изо всех сил поджимаю губы и пытаюсь сообразить, кто это. Девочка томно поглядывает на нас. На ней длинное шерстяное платье, руки затянуты в кружевные перчатки-митенки. На голове белый капор с полями, на плечах белая кружевная пелерина с завязками помпончиками, у ног крохотный саквояж, к нему прислонен кружевной зонтик с оборочками.
Медленно, как во сне, бабушка опускается на колени перед этой смешной барышней, и та вместе с перчатками и пелериной утопает в расплывшемся бабушкином теле. Барышня говорит почему-то басом:
— Бабушка, я приехала. Бери меня.
И бабушка ее взяла.
На другой день, в таком же линялом, как мой, сарафане, босоногая Марина гоняла по острову, навсегда позабыв о зонтике и митенках. Упругие толстенькие косицы, предмет моей тайной зависти, прыгали у нее за спиной.
Первым делом мы повели ее к морю. И хотя оно было спокойным и ласковым, Татка сейчас же предупредила:
— Купаца низзя, бабушке скажу.
— Что ты скажешь, что ты скажешь! — наскакивал на нее Петя. — Ябеда! Никто и не собирается купаться.
— Вот и прекрасно, — важно отвечала та, подозрительно копируя бабушку.
Она усаживалась в тени каменных глыб на теплую гальку, рылась, отыскивая цветные камешки, позабыв обо всем, разговаривала сама с собой. А мы, заголившись, лезли в воду и «макались», зорко следя, чтобы мадам Лис, как мы дразнили Татку, не подсматривала.
Купаться без взрослых запрещалось из-за меня. Однажды (это было незадолго до Марининого приезда) я притащила к морю оцинкованную лоханку для стирки, спустила ее на воду, влезла, оттолкнулась и поплыла.
И поплыла и поплыла по мелкой волне, не соображая, что малейшее неверное движение — лоханка перевернется, я камешком пойду ко дну, и вся моя песенка, беспечно напеваемая, будет спета.
А пела я про белый веселый кораблик, который бежит и бежит по волнам.
Метрах в двадцати от берега меня выловил Коля Малютин. Он плавал всем на зависть, как рыба. Он благополучно доставил меня к бабушке вместе с лоханкой и важно поучил ее превосходительство, как надо смотреть за ребенком.
Бабушкины нервы не выдержали. Я получила пару шлепков по специально предназначенному для воспитательных воздействий месту. Надувшись, стояла в углу, надеясь, что этим и кончится, но вечером за меня взялась мама. О, она ни разу в жизни не подняла на меня руки. Она усадила шалое свое дитя на колени, прижала к теплой груди и долго шептала на ухо, как нехорошо причинять маме горе, когда и без того кругом столько горя, и как я могла не подумать, что с нею, с мамой, будет, если я утону.