Дед и внучка быстро поладили. Ника обворожила дедушку, он баловал ее, не спускал с рук. Она тащила его в свою комнату:
— Идем, дедушка, я тебе что-то интересное покажу.
Вела к себе показывать не игрушки, как он думал, а портрет маршала Жукова, вырезанный из советского календаря и помещенный рядом с иконой Божьей Матери над кроватью. Уж кто-кто, а наша дочь сделалась ярой патриоткой. Каждый вечер молилась теперь так:
— Господи, помилуй маму, папу, маршала Жукова и меня, младенца Викторию.
В соседней комнате Сережа умирал со смеху, но я не позволяла вышучивать дочь. Хочет так молиться, пусть молится. Разве Жуков не заслужил?
Но нашим мечтам о жизни большим домом в России не суждено было стать явью. Николай Афанасьевич возвратился в Ниццу с твердым решением ехать домой, но через полтора месяца умер от инфаркта. Так и не довелось ему увидеть милую Украину. Его воля стала для нас завещанием.
А кругом кипели страсти. Сомневающихся пугали: «Учтите, как только приедете, так вас сразу разделят. Мужчин в одну сторону, женщин — в другую. А детей отнимут. Взрослых — на принудительные работы, детей — в детские дома!»
— Какой же в том резон? — возмущали Сережу все эти россказни. — Какой смысл тогда возвращать на родину эмигрантов, если с ними готовятся так поступить? Это же за пределами элементарной логики![56]
Я спросила его в один из вечеров, во время нескончаемых разговоров:
— Чего ты ждешь от России?
— Я хочу вернуть себе человеческое достоинство! — не задумываясь, ответил он.
И тогда я поняла: его уже не отговорить. Я не имела права останавливать начавшуюся в нем духовную работу. Без этого вся его дальнейшая жизнь осталась бы лишенной смысла. Я уверовала и пошла за ним, не сомневаясь больше в правильности принятого решения, хоть и отговаривала меня тетя Ляля. Мягко, вкрадчиво, с глазами, полными слез.
— Куда ты поедешь? Ты привыкла к культурному городу, к благоустроенным квартирам. Всюду газ, электричество…
Газ, ладно. А много ли я видела этих благоустроенных квартир? Полжизни провела в третьесортных отелях. Да, был в них газ, было электричество. Клопы, между прочим, тоже были. И даже последняя квартира, я ее нежно люблю, но и она далеко не благоустроенная.
Но тетка не слушала мои доводы.
— Там же дичь! Дикари! Что ты там будешь делать? Ах, шляпы! Кто будет носить твои шляпы! Там все в платочках ходят.
Многие нам завидовали, в первую очередь — Петя. Был бы он один, поехал бы. Но мама? Но бабушка? Но жена-француженка? А сыну уже семь лет… Да и сам офранцузился. После войны ему дали французское гражданство, он работал в солидной фирме.
Был еще один завидовавший. Красинский. Ох, как он завидовал нам, простым смертным. Ох, с какой радостью он бы поехал. Но грехи царственных отцов Романовых не пускали. Сидя с нами в бистро, он с тоской смотрел на нас.
— Езжайте, езжайте, ребята, никого не слушайте. Русский человек должен жить в России.
Расставаясь в тот вечер, он внезапно придержал мою руку.
— Ты вот что, Наташа, ты, как будешь собираться, не забудь, оторви уголок в брачном свидетельстве. Не надо, чтобы в твоих документах моя фамилия отсвечивала. Черт его знает, вдруг у вас из-за этого возникнут неприятности.
Уголок в брачном свидетельстве, где шафером у нас был записан Владимир Красинский, сын великого князя Андрея Владимировича и балерины Кшесинской, я оторвала, как он посоветовал. Славный он был, Красинский, без всякого намека на необычное происхождение. И профессия у него была прозаическая. Он был представителем от фирмы шампанских вин.
Союз возвращенцев скоро превратился в Союз советских патриотов. Мы с Сережей часто ходили на собрания и с обостренным вниманием слушали «настоящих русских» о жизни в СССР. Этими русскими были Константин Симонов, Илья Эренбург и Валентина Серова. Мы не могли не доверять этим известным людям, мы все принимали за чистую монету, мы горели желанием верить всему, все идеализировать. Но нас честно предупреждали о грядущих трудностях, о послевоенной разрухе.
— Пусть! — говорили мы. — Домой! Хватит, наскитались.
И с горящими глазами слушали выступление Константина Симонова на приеме в консульстве.
Париж стал потихоньку отмирать в нашем сознании, становиться чужим городом. Любимым, прекрасным, но чужим, населенным чудными, замечательными людьми, но французами. Им до нас не было никакого дела, нам — до них. Мы уже начали гордиться обретенной отчизной, она звала нас, мы услышали ее зов. Мы все прошли через великое очищение войной. Победная волна докатилась до нас, подняла на гребень и бросила на российский берег.
56
Да, это было за пределами элементарной логики. Разве могли хоть на миг подумать нормальные люди, что на родине их ждет новая волна сталинского террора, разве могли предположить, что «высочайшее прощение» было всего лишь лицемерной маской, скрывающей истинный замысел режима — полное уничтожение белой эмиграции. В конце сороковых годов большая часть возвращенцев оказалась на Колыме.