Волей или неволей оказавшись сторонним наблюдателем, Наталья Александровна все же отдавала себе отчет, что не может вся мастерская, весь коллектив в сто пятьдесят человек так умело валять дурака. Бог с ней, с этой девчонкой, захотелось покрасоваться. Но вот рядом сидит пожилая женщина и проливает горькие слезы. Слезы льются сами. Она не успевает их вытереть комочком насквозь промокшего носового платка. Горе ее неподдельно. Но зачем ей это? Или здесь и кроется сущность советского человека — быть вместе и в беде, и в радости. Точно так же, как маленькая Ника, она ощутила странную тяжесть в душе и тоску, оттого, что не в силах искренне разделить всеобщее горе. Она испытала огромное облегчение, когда всех работниц отпустили по домам, наказав в три часа собраться на митинг на небольшой площади у подножия Красной Горки.
После полудня распогодилось. Дождь так и не пролился, а тучи разошлись, оставив после себя весенние облака с прогалинами чистой лазури между ними. Улегся ветер, перестали мотаться, как неприкаянные голые ветви акаций и тополей. Наталья Александровна издали увидела небольшую, но плотную толпу и заторопилась.
— Куда ты спешишь, мама, — заныла Ника, увлекаемая вперед за руку.
— Скорей, скорей, мы и так самые последние идем.
Но они не были последними. Со всех улиц на митинг шли и шли люди, и вскоре на площади стало тесно. Наталья Александровна благоразумно отступила в последние ряды, чтобы не затерло в шевелящейся, плачущей толчее.
Внезапно толпа дрогнула и раздалась на две стороны. К импровизированному возвышению шло начальство. Председатель артели «Промтекстиль» Михаил Борисович Гофман, председатель профкома Нина Романовна, начальники цехов и еще незнакомые люди, видно из других организаций. Нина Романовна, почему-то без пальто, одетая в серую вязаную кофту с оттянутыми карманами и черную, облегающую юбку, хотя, по мнению Натальи Александровны, облегающую одежду Нине Романовне лучше было бы не носить, семенила, не поспевая за Гофманом. Седой перманент профкомши растрепался, она на ходу вкалывала и перекалывала удерживающий волосы гребешок и говорила своим спутникам сердитым шепотом: «Ах, оставьте, вы ничего не понимаете, командовать парадом буду я»! Гофман на ходу обернулся и дико посмотрел на нее, а Наталья Александровна быстро опустила глаза и изо всех сил прикусила губу, чтобы истерически не расхохотаться в голос. Она готова была дать голову на отсечение, что Нина Романовна никогда не была знакома с Остапом Бендером.
Но вот толпа сомкнулась, над головами плотно стоящих людей возвысился первый оратор.
— Товарищи! — прогремел хорошо поставленный партийный голос, — сегодня наш народ безмерно скорбит…
Возле Натальи Александровны всхлипнула какая-то женщина.
— Гололобов, — сказала она, — второй секретарь райкома. Такой хороший человек, такой человек…
Видно она когда-то обращалась с просьбой к этому Гололобову, и он ей помог.
Один выступавший сменялся другим. Говорили примерно одинаковые слова, выражали скорбь по поводу утраты. Слова тяжело падали в толпу, нагнетали общее у всех ощущение безысходности. Всем стало казаться, что без Сталина теперь наступит конец света, так как заменить его некем.
На возвышение поднялся Гофман. Это был большого роста, грузный мужчина с крупными чертами лица, богатой шевелюрой. Он начал говорить, но вдруг, неизвестно откуда поднявшийся ветер, стал относить слова, и до Натальи Александровны доносились лишь отдельные обрывки фраз. Ника потянула ее за руку.
— Пойдем, мама, я устала.
Но она не слушала дочь, стояла и не отводила глаз от Михаила Борисовича. В речи его стали появляться странные провалы. Он надолго умолкал, опускал голову, поднимал ее, начинал что-то говорить и снова умолкал.
— Ему плохо! — крикнули где-то рядом.
Внезапно лицо выступавшего налилось кровью, стало багровым, а затем приобрело какой-то чугунный оттенок. Гофман запрокинулся и стал падать на спину. Видно было, что его успели подхватить.
— Скорей! — истерически закричала какая-то женщина, — вызовите машину!